– и полюбили друг друга. Розина трепетала при одной мысли о том, что их взаимная привязанность и тайный обмен клятвами могут разгневать сэра Питера. Однако она успокаивала себя: быть может, старик, взявший ее в свой дом и вырастивший вместе с сыном, заранее предназначил ее Генри в жены. Сам Генри не обманывался таким предположением: он решил подождать до совершеннолетия и тогда прямо объявить отцу, что жаждет назвать милую Розину своей женой – пока же тщательно скрывал свои намерения, опасаясь подвергнуть возлюбленную оскорблениям и преследованиям.

Старый джентльмен был слеп к их чувствам: к тому же семья почти не выезжала из деревни, и влюбленные все дни проводили вместе, не зная докучливого надзора, не опасаясь подозрений. Каждый день после обеда Розина играла сэру Питеру на мандолине, пока тот не засыпал – а после этого становилась сама себе хозяйкой: единственная женщина в доме, не считая служанок, она могла распоряжаться своим временем, как пожелает. Стоило сэру Питеру нахмуриться – невинные ласки и нежный голосок воспитанницы разгоняли его угрюмость. Если когда-либо случалось человеку жить в земном раю – так жила Розина: чистая любовь ее вполне удовлетворялась неотлучным присутствием Генри; вера в чувства друг друга и уверенность, с какою оба они смотрели в будущее, устилала их путь розами под безоблачным небом. Даже досадная помеха в лице сэра Питера лишь укрепляла их взаимную привязанность и заставляла еще больше ценить часы свиданий.

Но вот в Вернон-Плейс явилось новое действующее лицо – овдовевшая сестра сэра Питера. Мужа и детей она уже свела в могилу и теперь, словно гарпия в поисках новой добычи, устремилась под кров брата. Слишком скоро чувства наших влюбленных стали для нее ясны. Немедля выложила она брату все, что успела прознать, и принялась раздувать в нем пламя гнева. По ее предложению отец отослал Генри за границу, чтобы Розина осталась без защиты; затем из многочисленных поклонников прелестной девушки был избран один, самый богатый, которого сэр Питер еще при своем единоличном владычестве позволил Розине (да что там, почти приказал!) отвергнуть, ибо не желал с нею расставаться; теперь же бедняжка получила приказ выйти за него замуж. Дикие сцены, за сим последовавшие – безудержная ярость сэра Питера и ядовитые обвинения злобной миссис Бейнбридж, – тем ужаснее стали для Розины, что были ей в новинку. На все упреки она отвечала молчанием и слезами, но непоколебимо стояла на своем: ни угрозы, ни ярость мучителей не могли исторгнуть у нее ничего, кроме слезной мольбы не терзать ее за то, что она не может им повиноваться.

– Что-то скрывается за этим упорством, – говорила миссис Бейнбридж. – Помяни мое слово, братец, она тайком переписывается с Генри! Отвезем-ка ее в твое валлийское поместье, где она не сможет передавать ему письма через прикормленных нищих; посмотрим, как-то она там запоет!

Сэр Питер согласился; все трое переехали в ***шир и обосновались в мрачном уединенном особняке, о котором я уже упоминал. Здесь страдания бедной Розины стали нестерпимы: доселе родные места и знакомые добрые лица помогали ей не поддаваться отчаянию. Прежде она не писала Генри; жестокие опекуны не упоминали ни его имени, ни их взаимной привязанности, и Розина не хотела тревожить его мольбами о защите; она боялась, что их любовь откроется, страшилась злого языка тетки и жестоких проклятий отца. Но в Уэльсе, где Розина сделалась пленницей в четырех стенах, среди гор, чьи кремнистые склоны не могли сравниться твердостью с сердцами ее родных, мужество начало ее покидать. Единственная служанка, допущенная к ней, была горничная миссис Бейнбридж: дьявольская хитрость госпожи превратила эту женщину в шпионку, ее задачей было войти в доверие к бедной узнице, а затем ее предать. Простодушная добросердечная Розина стала легкой добычей: в порыве отчаяния она написала Генри и умолила горничную отослать письмо. Едва ли нужно говорить, что чернила еще не высохли и печать не остыла, а злосчастное послание уже лежало на столе у сестрицы сэра Питера.

Письмо это могло бы смягчить и камень: о взаимных клятвах в нем не было ни слова – Розина лишь молила Генри защитить ее от гнева отца, вернуть в сердце старика былую любовь к ней, спасти от жестокости, которая ее погубит. «Ибо я лучше умру, – писала несчастная девушка, – чем стану женой другому!» Одно лишь это слово выдавало ее секрет, впрочем, и без того уже известный; но миссис Бейнбридж с торжеством указала сэру Питеру на эту строчку, и невольное признание Розины пробудило в нем дикую ярость. Обвиняемая предстала пред очи неправедных судей; что было дальше – точно не скажешь, ибо впоследствии мучители всячески старались оправдать и обелить себя. Поднялся крик; еле слышные ответы Розины тонули в воплях сэра Питера и визге его сестрицы. «Вон! – вопил старик. – Ни одной ночи не проведешь ты более под моей крышей!» Слуги, подслушивая у дверей, разобрали слова «бесстыдная соблазнительница» и еще худшую брань, какой бедная девушка никогда прежде и не слыхивала; и к каждому яростному возгласу баронета миссис Бейнбридж прибавляла свои стрелы, напоенные ядом и разящие без промаха.

Наконец Розине позволили уйти. Ни жива ни мертва вернулась она к себе в покои; отчаяние ли помутило ее рассудок, или она буквально приняла угрозы сэра Питера, или же сестра его отдала более решительные приказания – этого никто не знал; но в тот же день Розина покинула дом. Кто-то из слуг видел, как она, рыдая и заламывая руки, бежала через парк. Что случилось дальше – осталось загадкой; сэр Питер узнал о ее исчезновении лишь на следующий день, и тревога, с какою он отдавал приказы о розысках, ясно показала, что его слова накануне были не более чем пустыми угрозами. Хоть сэр Питер и был готов на многое, чтобы предотвратить брак единственного своего наследника с бедной сиротою, взятой в дом из милосердия, – в глубине души он любил Розину, и чем яростнее обрушивал на нее упреки, тем сильнее снедало его сознание собственной бессердечности. Слуги, отправленные на поиски, возвращались один за другим; никто не нашел и следа бедной девушки. Раскаяние терзало сэра Питера; в худших своих страхах он не осмеливался признаться даже самому себе, и когда бесчеловечная сестра его, желая жестокими словами заглушить угрызения совести, воскликнула: «Не удивлюсь, если эта бесстыжая руки на себя наложила, чтобы нам отплатить!» – ужасное богохульство и взгляд, способный даже в нее вселить страх, заставили ее умолкнуть. Догадка ее, увы, казалась всего вероятнее: по всей видимости, темные воды быстрой реки, протекавшей по окраине парка, приняли нежное