Всего было шесть куплетов. Роза пела их по очереди, Елизавета повторяла за ней, потом они переходили к следующему. Мелодичные, повторяющиеся слова; убаюкивающая мелодия с долгими паузами и сменой гармоний. Роза пела на октаву выше Елизаветы, но обеим удалось передать эмоции — любовь и заботу.

Когда они закончили, я не мог не похвалить:

— Просто потрясающе!

Роза просияла. Елизавета покраснела от смущения.

— Я и другие знаю, — сказала Роза. — Споем их вместе? Ну пожалуйста…

И вот еще минут десять-пятнадцать Роза с Елизаветой разучивали колыбельные. В одних звучала грусть, а мелодии были навязчивы, словно в погребальных песнопениях. Другие гипнотизировали повторяющимся ритмом, затягивали в сон. И каждая обладала чудесным лечебным свойством — понемногу снимала ту тяжесть, что поселилась в моей душе.

Когда Роза пропела последний из куплетов, Елизавета послала мне тайную улыбку над макушкой девочки. Я улыбнулся в ответ. Затем ее взгляд уперся во что-то за моею спиной. Сомнение и оторопь промелькнули на лице, прежде чем оно совершенно побелело.

2

Когда еще пацаном я мотался по стране в родительском «доме на колесах», мы как-то почти все лето провели в Монтане, на трейлерной парковке близ горного хребта Литтл-Белт. Там было здорово. Можно было исследовать заброшенные шахты и ветки узкоколеек, плескаться в ледяных речушках, бродить извилистыми тропками, изучать повадки всякой живности.

Я подружился с енотом, который любил жевать ириски, с невероятно отважным бурундуком, который запрыгивал на вытянутую вперед ладонь ради нескольких орехов, и с приехавшей из Канады девочкой по имени Салли, обожавшей ловить насекомых. Салли всюду таскала с собой коробочку из-под «Тик Така» — там сидела ее главная находка за день, которую Салли всем с гордостью показывала.

Ее детское увлечение энтомологией оказалось заразительным, и вскоре я собрал собственную коллекцию муравьев, жуков, бабочек, сверчков и так далее. То и дело мы устраивали битвы между своими жуками, сражения насмерть. Гладиаторским рингом служила коробка из-под овсяных хлопьев с аккуратно вырезанной стенкой. Обыкновенно выбранные нами жуки пытались сбежать, даже не думая сражаться, но за ними все равно было интересно наблюдать, громко их подначивая.

Однажды вечером я оставил гладиаторский ринг снаружи; прошел легкий дождик, и картон коробки размяк и перекосился. Коробки с овсяными хлопьями в нашем «доме на колесах» еще были доверху полны, и смастерить новый ринг я не мог. Меня повергала в дрожь мысль о том, что Салли станет меня ругать и, может быть, даже поколотит (она была на пару лет старше и довольно задиристая), а потому я отправился к границе стоянки, чтобы поискать подходящую коробку в мусорных баках. Как можно тише я опрокинул набок первый в ряду бак и принялся ковыряться в мусоре. Тогда-то я и услыхал чье-то низкое, тяжелое пыхтенье. Я обернулся, таращась в сумерки, и углядел здоровенного медведя в каком-то десятке футов от себя. Тот стоял на всех четырех лапах, зажав в пасти пластиковый пакет и внимательно изучал меня. Вообще говоря, медведь, должно быть, простоял там не меньше минуты, глядя на меня в упор.

Этот миг всегда по праву носил звание самого страшного в моей жизни — вплоть до текущего момента, когда я, повернув голову, увидел сквозь щель в стене хижины чей-то глаз. За нами наблюдали.

3

Дыра размером с мячик для гольфа зияла на месте сучка, выпавшего из доски футах в трех от земли. Радужка заглянувшего в хижину глаза показалась мне коричневато-рыжей, в окружении белого. Глаз влажно блестел в свете свечей.

А потом он моргнул.

Елизавета и Роза мигом оказались на ногах, но, как ни удивительно, сохранили молчание, — словно от испуга обе лишились голосов. Я тоже подскочил; кровь ползла по венам холодным снежным месивом. Я выхватил пистолет из-за пояса шортов. Поднес прямо к дьявольскому глазу и нажал на спуск.

Щёлк.

Черт, предохранитель!

Я нашел его, дернул рычажок и снова прицелился в глаз.

Но тот уже испарился. За дырой была чернота. Тем не менее я выпустил две пули. В доске рядом с выпавшим сучком появились еще две рваные дыры.

Выстрелы грянули оглушительно звонко. Из дула протянулась полоска голубоватого дыма, мои ноздри забил смрад кордита.

Из спальни, требуя объяснений, выскочили Хесус и Пита.

— Солано за этой стеной! — выкрикнул я, отшвыривая стол в сторону и распахивая дверь. Ожидал нарваться на засаду: свист лезвия, блеск смертоносной дуги…

Ничего.

Я повернул пистолет направо, налево — на крыльце ни души. Оглядел панораму ночного леса — ни единой бегущей фигуры. Никого.

У меня за спиной тихо выругался Хесус.

4

Он разглядывал мертвеца. Нитро лежал в точности там, где мы его оставили, и я уже собрался поинтересоваться, что могло так удивить Хесуса, когда вдруг заметил глаза трупа — вернее, отсутствие глаз.

Как и в случае с Мигелем, их кто-то похитил.

1957

В окружении мутного красного облака она погрузилась в воду канала и опускалась все ниже, пока не легла на каменистое дно. Лишенная чувств, она не пыталась задерживать дыхание. Вода свободно хлынула в дыхательные пути, заполнила легкие, прекращая насыщение крови кислородом. В груди возникла рвущая боль, чувство нестерпимого жжения, только она ничего об этом не знала. Любые физические ощущения, к счастью, были ей недоступны.

И тогда она перестала дышать вовсе.

Где-то глубоко внутри нее, однако, — в самой утробе сознания, где рождались мысли, чтобы, по большей части, прозябать там же, не высказанные вслух и не обращенные в действия, — она недоумевала, отчего это происходит с ней, и ее растерянность мешалась с изумлением: она тонула, она расставалась с жизнью.

А потом случилось нечто поразительное. Она с силой икнула, дернулась всем телом, и та ее часть, что была ответственна за мысли, оказалась за его пределами. Эта часть всплыла по течению, преодолела пленку поверхности, — и она смогла увидеть свое маленькое бледное тело лежащим на дне канала, содрогающимся в конвульсиях финального акта гибели… Увидела отца и мать, уже в гондоле, быстро скользящей прочь: лицо орудовавшего шестом отца — застывшая маска стальной решимости, мать всхлипывает в сложенные ладони.

И вот пока она смотрела, как родители уже второй раз бросают ее, покидая на милость жестокой судьбы, ее пронзило чувство отчаяния и безысходности, а черный клубок ненависти заполнил всю без остатка, — она целиком предалась горестному безумию призрака-баньши[28], кем движет одна-единственная цель.

Отмщение.

Елизавета

1

Хесус ворвался в хижину, чуть не снеся дверной