В последние годы войны обе стороны увидели, что достигли небольших целей очень большой ценой. Еще раньше информация о растущих финансовых трудностях Франции с большим удовлетворением воспринималась противниками Людовика XIV. Однако высказанная Вильгельмом III Оранским в августе 1675 г. надежда, что экономические проблемы и вызванные ими социальные конфликты могут заставить Людовика XIV скорее заключить мир и пренебречь рядом французских интересов, не осуществилась. Ведь растущий дефицит средств у всех участников войны увеличивал их готовность к миру. Еще в январе 1676 г. представители Франции, Испании и Нидерландов начали при английском посредничестве дискуссии в Нимвегене. Только император Леопольд сначала отказался участвовать в работе Конгресса, но когда кампания 1676 г. не дала позитивных результатов, кроме захвата в сентябре имперскими войсками Филиппсбурга, он согласился.

Имеющиеся трудности решительно не повлияли на внешнюю политику Людовика и итоги мирных переговоров. Тюренн и Конде сделали свое дело. В этой войне Франция показала себя достаточно сильной в военном и экономическом отношении, чтобы в течение рада лет противостоять европейской коалиции. А ее противники были менее подготовлены к тяготам войны, и в антифранцузской коалиции возникли трения, которые Франция использовала в своих интересах. Но даже Людовик вынужден был признать, что и он не смог бы победоносно вести борьбу долгое время. Осознание этого, а также тот факт, что во время конгресса в Нимвегене все увеличивавшиеся противоречия в лагере противника давали ему возможность заключить выгодный для Франции в территориальном отношении мир, подтолкнули короля к окончанию войны. Да и новые военные достижения конца войны позволяли требовать немалого: например, усилиями маршала Вобана были взяты Гент и Ипр, а маршал Креки в успешно противостоял Карлу V Лотарингскому в Германии. В результате заключенных в 1678-1679 гг. договоров Версаль получил Филиппсбург, но оставил за Империей Фрайбург. Получив Лонгви и Нанси, французы фактически оккупировали Лотарингию. Нидерланды отстояли свой авторитет и независимость, а для Габсбургов эта война закончилась разрывом стратегически важной «испанской дороги» – через Северную Италию и Савойю во Франш-Конте, а затем через Лотарингию в Нидерланды[144].

Последние одиннадцать лет жизни Великий Конде провел в своем владении Шантийи. Его современники полагали, что неважное здоровье в меньшей степени, нежели боязнь унижений со стороны монарха, способствовали его отстранению от придворной жизни. Хотя он уже нередко передвигался не верхом, а в коляске, не подагра была истинной причиной того, что он отказался от любимого дела. По сути, принц так и не принял реформ в военном министерстве. Как написал его потомок Луи-Жозеф, «славой, честью и ярким талантом этого человека хотели дирижировать при дворе… Но та монархия была его родиной, Лувуа был ее министром, а он – принцем крови… Люксембург же был просто генералом и мог позволить себе подчиняться приказам свыше…» В этих словах есть правда.

Кроме того, что не менее значимо, жизнь при дворе в последние годы жизни Конде усложнилась. Этикет становился более строгим, король – более требовательным к его соблюдению и одновременно склонным к фаворитизму. Обязанности принца крови предполагали его постоянное присутствие при особе Людовика, что он уже не мог делать. Этим он мог навлечь на себя неодобрительное отношение остальных придворных, а король ему делать поблажки, как видно, не собирался. Время от времени Людовик унижал его, напоминая, что даже принцы держат свой ранг от короля, но при дворе, во всем королевстве и за его пределами Конде не только в последние годы, но уже давно стал фигурой, олицетворявшей собой истинное величие. Его нельзя было сильно тронуть.

Решение принца стало сенсацией при дворе, и оно было удовлетворено. На его просьбу уйти на покой Людовик ответил: «Я согласен, но не без сожаления, что я не смогу давать советы самому великому человеку своего королевства»[145]. Сейчас он это мог признать и, не исключено, почувствовал большое облегчение.

Вольтер писал: «…Он очень ярко ворвался в Версаль… он мог вести беседы на равных с гениями всех наук, при этом не обладая знаниями ни в одной их них… Он был достоин этих бесед… Утратив силу своего тела, которая была скорее подвижной, нежели прочной, он пал перед временем; и сила его ума исчезала вместе с силой тела; в последние два года жизни ничего не осталось от Великого Конде». Возможно, мнение этого великого французского просветителя придало силу целому ряду легенд и исторических анекдотов о жизни Конде после отставки, о его унижениях перед королем, о, якобы, беседах с мертвыми и других чудачествах. Но все было не совсем так. Или совсем не так.

В Шантийи Луи Конде не закрылся от мира. Похоже, он не изменял своим привычкам. Писатели и ученые как обычно, посещали его, и не находили его дух подавленным. Он, как и раньше, находился в центре внимания, несмотря на некоторые очевидные и неблагоприятные изменения. Итальянский посланник, писатель и мемуарист Прими Висконти нашел героя старым человеком, искалеченным подагрой, не совсем опрятным, постоянно нюхавшим табак и «похожим на разбойника с большой дороги», но тут же заметил, что его импрессия, орлиный взор, его универсальные знания и изысканная речь соответствовали той великой репутации, которую он сам себе создал[146]. Мнению иностранца, пожалуй, можно больше доверять, чем многим современникам принца, пропитанным нравами Версаля и не пренебрегавшим возможностью уколоть тех, кто гораздо выше их.

К тому же, частые посетители его замка отмечали, что принц по-прежнему умел наслаждаться жизнью в компании людей, гораздо моложе его. В корреспонденции о нем редко упоминали без восхищения. Мадам де Лафайет гордилась своим визитом в Шантийи, а мадам де Севинье как-то спросила дочь после бала в Версале, где была введена новая мода: «Ты слышала о «прозрачных»? Они настаивают на ношении платьев из красивой золотой парчи под прозрачными голубыми платьями из английских кружев или газа… Месье Принц написал из Шантийи этим дамам, что прозрачные верхние платья были бы в тысячу раз восхитительней, если бы они под них не надевали ничего, кроме своей прекрасной кожи».

Много внимания Луи стал уделять своей немалой семье. Еще в 1670 г. он передал губернаторство в Бургундии своему сыну герцогу Энгиенскому. Анри-Жюль, обладая амбициями отца, стремился достичь того же величия. На войне он показывал почти суицидальную храбрость, и фортуна к нему благоволила. Но он не обладал полководческими данными отца, и нередко представлял большую угрозу для своих