это так, так». Я попал на точку более глубокого соприкосновения между ней и мною, на магнетическую точку сходства мыслей и согласия. Отчего я не воспользовался более задушевным настроением этой минуты? Отчего смутное, тяжелое чувство подавило это более свободное развитие разговора?

Когда я ушел от Жорж Санд и спустился в темноту ночи, мне все это показалось сном. Маленькая комната, слабое освещение, молчаливая дочь, у стены два призрачных господина, эта тишина, эти паузы, этот разговор афоризмами – казалось бы, что случайности хотели создать нечто донельзя случайное, преднамеренность – что-то донельзя преднамеренное и сдержанность – нечто донельзя сдержанное, а все-таки все вместе оказалось поэмой.

Я получил больше, чем эта чудная женщина хотела дать мне. Она ничего не хотела дать, она хотела лишь исполнить долг вежливости и сделать для меня невозможным злоупотребить этой любезностью. Она представилась холодной, недоверчивой, даже раздраженной. Она выдала мне свой страх перед предательством. Она боялась, что я разочаруюсь, и хотела меня нарочно разочаровать. С искусственной непринужденностью внушила она мне то, что я сам мог бы упустить из виду: всякую возможность экзаменовать ее она отрезала мне тем, что нарочно отняла от незнакомца все данные для подобного экзамена. Этот холодный, резкий тон ее голоса не был естественным голосом ее сердца. Эта тихая, таинственная усмешка, которая всем другим показалась бы бездушной, эти короткие вопросы, эти еще более короткие ответы, это отворачивание лица в сторону – все это преисполнило меня глубоким состраданием к душе, которая путем горьких разочарований пришла к тому, что показывается посторонним лишь в таком виде, которая должна прятаться за стену от клеветы, искажений истины и дурных намерений. Как охотно сказал бы я гениальной женщине: «Не бойтесь же! Можно бояться тех, кто нас ненавидит, иногда даже тех, кто нас любит. Но никогда не должно бояться тех, кто нам поклоняется».

Мои друзья с большим нетерпением ждали вести о том, как я нашел Жорж Санд.

– Ну что, вы так же разочарованы, как все, видевшие ее? – спрашивали меня со всех сторон.

– Я не разочарован, – отвечал я. – Но я ее, во всяком случае, нашел иной, чем представлял себе. Но и так она дала мне лишний раз заглянуть в человеческую душу»...

Гуцков очень чутко подметил настроение Жорж Санд по отношению к посторонним, ее желание спрятаться, и понял, что лишь глубокое разочарование в людях могло привести к такому желанию. В одном письме Жорж Санд, не напечатанном в «Корреспонденции», но появившемся в виде автографа на страницах книги г. Алексиса Руссе «La société en robe de chambre» (Lyon, 1881), великая писательница еще в 1838 г. писала некой M-me Каролине Вальшер,[248] обратившейся к ней за разъяснением каких-то своих сомнений:

«Я могу быть лишь очень польщена, Милостивая Государыня, той симпатией, которую Вы мне высказываете. К сожалению, я мало способна вернуть Вам те иллюзии, которые Вы, по Вашим словам, потеряли. Нельзя безнаказанно выстрадать то, что я выстрадала, без того, чтобы не осталась навсегда большая дикость и великий страх перед другими и перед самим собой»...

Зима 1840-41 г. прошла среди тех же занятий и обстановки, как и предыдущая, только все более расширялся круг знакомств Жорж Санд, и в самых разнообразных слоях общества, о многих из которых речь будет в следующей главе. А теперь мы остановимся еще на одном элементе, вошедшем в эти годы в ее жизнь, благодаря отношениям с Шопеном.

Принадлежа к польской нации, Шопен первый ввел и Жорж Санд в новый круг интересов, до тех пор совершенно ей неизвестный – в мир славянства. Сам Шопен, Мицкевич, Немцевич,[249] Витвицкий,[250] Словацкий,[251] Красинский,[252] братья Ходзько, два Гжималы, друзья Шопена – Матушинский и Фонтана, и вся эмиграционная польская аристократия в Париже были целой, впервые открывшейся писательнице, сферой мыслей, чувств и характеров. Не забудем, что Мицкевич был в то время в апогее своей славы; что вокруг него, как ореол, разливалась уверенность в его чуть не сверхъестественном призвании; что среди его друзей только и говорили, что о мессианизме польского народа и об особом призвании славянства вообще; что эти идеи находили себе горячего приверженца в лице Пьера Леру, который проповедовал, что вечная правда в своем «непрерывном прогрессе», в таинственной преемственности переходит от одного народа к другому, воплощаясь последовательно то в одном, то в другом из них. Поэтому Леру легко уверовал и стал уверять других в будущей миссии польского и вообще славянских народов – стать окончательными выразителями и насадителями на земле идеи христианской любви, равенства и братства. Понятно, что и Жорж Санд прониклась глубочайшей симпатией к Мицкевичу, к полякам вообще, и верой в славянский мессианизм.

Познакомившись с Мицкевичем зимой 1836 г., когда она жила, после поездки в Швейцарию, в «Hôtel de France», в Париже, Жорж Санд уже в 1837 г. приложила много стараний к тому, чтобы помочь постановке на французском языке, на сцене театра Porte-St.-Martin неудачной драмы Мицкевича «Барские конфедераты». Драма эта побывала в руках многих писателей, и все они искренне и из любезности расточали ей похвалы, но все более или менее единогласно отмечали непригодность ее для французской сцены.[253]

Так, еще зимой, в «Hôtel de France», графиня Д’Агу, жившая там вместе с Жорж Санд, передала драму Фелисьену Мальфилю, молодому драматургу, начинавшему в те годы свою карьеру, близкому приятелю Жорж Санд, гостившему в Ногане в 1837-38 годах.[254] В марте ее читал Альфред де-Виньи.[255] Затем она увезла ее с собой в Ноган, или даже, как она выражается, «похитила», чтобы дать ее прочесть Жорж Санд, а последняя, по прочтении, сделала на полях свои замечания, о чем они обе и сообщили Мицкевичу в следующих письмах, напечатанных Мицкевичем-сыном в тех же «Посмертных сочинениях Адама Мицкевича».[256]

«Милостивый Государь.

Я позволила себе написать несколько слов пером рядом со словами карандашом, которые я нашла на полях вашей рукописи.

Я не знаю, кем сделаны эти исправления, но не могу не признать их по большей части плохими, и думаю, что вы гораздо лучше знакомы с силой и энергией нашего языка, чем то лицо, которому вы поручили сделать эти исправления.

Я не позволю себе выразить суждения о всей совокупности вашего произведения; по части драмы я не компетентный судья. Кроме того, я питаю такое восхищение и такую симпатию ко всему написанному вами, что если и следовало бы