Я сидел в кресле.

– Простите мой плохой французский язык. Я слишком часто читал ваши романы, и слишком редко – комедии Скриба. У вас можно изучить немой язык поэзии, у Скриба – разговорный язык.

– Как вам нравится Париж?

– Я его нахожу таким, каким и ожидал. Но такой процесс, как ваш, во всяком случае, что-то новое. Как он идет?..

Горькая усмешка вместо ответа.

– Что значит во Франции «принудить телесно»?

– Тюрьма.

– Не посадят же в тюрьму женщину, чтобы заставить ее написать роман. Что называет ваш издатель своими убеждениями?

– Такие, которые несходны с моими. Я для него сделалась слишком демократичной.

«А ремесленники не покупают романов», – подумал я.

– Хорошо ли расходится Revue Indépendante?

– Очень достаточно для такого молодого журнала. Вот именно Бюлоз-то из Revue des deux Mondes и хочет меня заставить написать для него роман.

Здесь мог бы я многое возразить против тенденции новых романов Жорж Санд, но это было бы нескромностью.

– Вы драматург?

– Я постарался найти для современной литературы переход или – как бы это сказать? – возврат на сцену. Это отличное средство, чтобы испытать границу, до которой может доходить литература. Роман заходит дальше, чем может следовать масса. Чтобы догнать роман, приходится обратиться к драме. Лицом к лицу с массой научаешься, что нужно давать, чтобы быть понятным большинству.

– Есть у вас хорошие актеры в Германии?

– Такие же великие таланты, как у вас во Франции, но не так развитые специальности. Наша оперная труппа, если бы она здесь пела перед своим отъездом в Лондон, заставила бы призадуматься итальянцев.

– Малибран и Паста были (здесь). Были вы в Théâtre-Français?

– С тем, чтобы вновь туда никогда уже не идти. По крайней мере, в трагедию.

– Наша трагедия в самом деле очень устарела, – сказала Жорж Санд. – Это все преувеличенные страсти, искаженные чувства. Налет рыцарской вежливости и придворной любезности кажется нам теперь таким же смешным, как прежде восхитительным. Французский театр совсем упал. Лишь посредственные умы еще занимаются им. Между бесчисленными пьесами – ни одного явления, которое было бы долговечно. Скриб, разумеется, большой талант. Его изобретательность, сплетение интриг превосходны, но они основаны на мгновенном впечатлении. Более глубокого значения ему не хватает. Из всех этих драматургов ни один не старается вложить более глубокий смысл в свои произведения.

– Может быть, Сувестр, но он сух и жесток.

– Сувестр? Да, вы правы.

Против моего желания, мы втянулись в разговор о драматической литературе гораздо больше, чем о ней следовало говорить с автором несчастной, совершенно провалившейся Козимы. Жорж Санд хотела в этой пьесе заинтересовать нашу обыденную театральную публику более глубокой диалектикой чувства, но ограничилась одним отвлеченным намерением, не достигнув воплощения своей идеи, того свободного, чисто анекдотического господства над содержанием, которое в драме должно сдерживать тенденцию, какова бы она ни была. Ее Козима совсем развалилась, т. к. ей не хватало этих скобок и крючочков. Я охотно отказался бы от этой неудачной темы, но мы постоянно вновь на нее попадали. Говорили о Шиллере и Шекспире, о перемене декораций, о староанглийском театре, о Бальзаке. Она из каприза стала хвалить Бальзака. – «Его много переводят в Германии? Этого он заслуживает. Бальзак – умный человек, он необыкновенно много пережил и наблюдал».

Опасное напряжение разговора ослабло. Жорж Санд положила свою работу, помешала в камине, закурила одну из тех невинных сигарок, где более бумаги, чем табаку, более кокетства, чем эмансипации. «Вы моложе, чем я думала», – сказала она, и теперь позволила мне впервые при свете лампы бросить на нее несколько мимолетных взглядов, которые дали мне более полное понятие о ее чертах. Известный портрет похож, но оригинал далеко не так полон, не так округлен, как он. Аврора Дюдеван маленькая, живая фигурка, гораздо болезненнее и более напоминающая газель, чем можно заключить по этой гравюре, сделанной с бюста. Она чуть-чуть похожа на Беттину.[246]

– Кто меня переводит в Германии?

– Фанни Тарнов. Но она называет свои переводы переделками.

– Вероятно, она пропускает так называемые «безнравственные места»?

Это она сказала с большой иронией. Я не ответил, но взглянул на ее дочь, которая опустила глаза. Пауза, последовавшая за этим, продолжалась лишь секунду, в ней был смысл целого периода.

Жорж Санд ничего не знает о Германии. Но она поэтому-то и лучше может понимать ее, чем все те, кто здесь это понимание Германии выдает за свое призвание. Французские ученые, которые изучают германские дела, обыкновенно знают нас односторонне. Лучше бы нас игнорировали, чем произносили над нами неверные приговоры и наставляли нас. Кто, как Жорж Санд, ничего не знает о Германии, может, несмотря на это, питать глубокое уважение к немецкому духу. Кто не знает нашего языка, тот знакомится с нами из нашей музыки. Жорж Санд посетила бы Германию, если бы она не предпринимала свои путешествия с целью одиночества. Она слыхала о Беттине и спросила меня о госпоже фон Чези (Хези). Из всех наших поэтов, философов и ученых она твердо помнила только одно имя: госпожа фон Чези! Она удивилась, что место за госпожой ф. Ч. теперь сохранилось лишь в литературных мемуарах: она считала ее за великую поэтессу.[247]

– Я был недавно в палате депутатов, – продолжал я. Я видел борьбу этих жалких страстей. Завтра сотня больших газет будет давать отчет о сцене, которая скорее годится для рекреационной школьной залы, чем для приюта народных прав. Целые столбцы будут покрыты рассуждениями о ней. Как может умный народ воображать, что его и впредь будут считать за умную нацию, если ей ежедневно преподносят эту безвкусную жвачку, эти вечные вопросы: Тьер или Гизо? Гизо или Тьер? Разве это прения, достойные нашего времени? Право, ежедневно затрачиваемые на это фолианты столбцов в газетах были бы лучше употреблены, если бы Франция поинтересовалась духовными и нравственными приобретениями других народов и научилась бы благодаря ним кое-чему о соседнем народе, от которого она более может научиться, чем из этих неутешительных партийных дрязг, которые во Франции составляют злобу дня.

Здесь в первый раз блеснули глаза Жорж Санд. Теперь только я увидел их полный блеск. Эта была сфера, в которой развилось ее новое направление. Она сказала: «Вот