Шрифт:
Закладка:
Дети угрюмо закивали. Слышали сто раз! Это всё – красивые слова!
Вдруг недовольный голос прервал тишину.
– А НАС вы спросили? У нас, может быть, СВОЙ ГОЛОС! Мы – сами по себе!
Это была виолончель. Митя растерянно обернулся. Он думал совсем о другом и жестами показал друзьям, что это не его высказывание.
Приехали! Инструменты совершенно вышли из-под контроля. Если они так и будут не только говорить, но и самостоятельно думать и вмешиваться в разговор, то неизвестно, до чего они теперь доиграются!
– И вообще, с этого момента мы – инструменты с большой буквы, ясно? Мы – самостоятельные личности! – сварливо прогудела Виолончель, и Флейта её поддержала.
Неожиданно в дверь позвонили. Все, включая Флейту и Виолончель, вздрогнули. Григорий Иванович побежал открывать и вернулся с просветлённым лицом. Оказалось, он получил телеграмму из далёкой деревни Манино. Вот что в ней было:
«Внучек, приезжай, угомони свою бабалайку. Я всю ночь не спала. Весь дом кувырком!»
Ну конечно! Баба Груня всегда называла его старую балалайку бабалайкой. Вот его инструмент! Нашлась, родная!
Он научился на ней играть лет в семь-восемь, ещё не зная нот. Потом, когда его ровесники осваивали гитары и пытались играть композиции «Iron Maiden», «AC/DC», «Scorpions», «Наутилуса», «Чайфа», «Пикника», «АукцЫона» и «Агаты Кристи», он спрятал балалайку подальше, в чуланчик. Как он стеснялся своей маленькой трёхструнной подруги! Тренькал на ней украдкой, уходя в лес или в поле. Её пение слушали только коровы на лугу да лесные птицы. Коровы поднимали головы и задумчиво жевали. А птицы подхватывали мелодию наперебой, удивительным образом попадая в ноты. Видимо, у птиц абсолютный внутренний слух и им не нужна музыкальная грамота. Перед тем как уехать в город и поступить в институт, Гришенька завернул балалайку в старую рубашку, убрал её в сундук и забыл о ней. А теперь она проснулась, услышав его за тысячи километров!
Воспоминания были глубокими и бесконечными, а текст, набранный Григом в ворде, занял всего четверть страницы. Дети прочитали историю Григория Ивановича, Флейта присвистнула, а Виолончель промолчала.
– А знаете, как называли меня в детстве? – высветилось на мониторе. – Бешеный балалаечник!
Дети беззвучно засмеялись. Инструменты их поддержали вслух, одобрительно и задорно. Григорий Иванович горько усмехнулся. И чего стеснялся, спрашивается? Полжизни прошло. Полжизни пролежала его балалайка в беззвучной темноте, онемевшая и одинокая.
Вчетвером приняли решение, что Григорий Иванович напишет по электронке одной деревенской знакомой Любе, а та привезёт балалайку в город. Если сможет, конечно. Пожалуй, только Любе Григ мог доверить свой «голос», только она могла понять, какая ценность для него – музыкальный инструмент родом из детства. Люба ко всему относилась бережно, а особенно – к тому, что касается Гришеньки.
Ах, Люба… Григорий Иванович ударился в воспоминания. Девушка ждала его каждый раз, когда он приезжал к родным в Манино. Она усаживалась у стола, под оранжевым абажуром, и вздыхала, отгоняя белой рукой холёных деревенских мух. Порой в окно заглядывала любопытная пятнистая корова, мешая романтическому настроению. Гришенька играл на свирели, которую привозил с собой. Корова жевала и печально хлопала длинными ресницами. Чувствительное коровье сердце отзывалось на звуки свирели.
– Мурашки бегут, – таяла от нежной музыки Люба, смущалась и вдруг вскакивала, чтобы «задать корму» Ханне Монтане, Пэрис Хилтон или даже Пенелопе Круз. Уж очень любили в деревне Манино этих кинодив, поэтому и называли своих самых красивых коровушек звёздными именами.
Кстати сказать, Гришенька давно хотел пригласить Любу в гости, но не мог найти хорошего повода. А просто так Люба и не поехала бы, постеснялась.
Увлечённые чужой историей, дети и сами не заметили, как сгрызли мюсли и выдули две пачки кефира.
Учитель отправил письмо и вдруг испуганно посмотрел на Митю. Митины пальцы словно одеревенели. Губы мальчика не двигались, глаза были полузакрыты.
Григ стал трясти его за плечо, беззвучно окликая.
Но Митя сейчас напоминал большую, искусно сделанную марионетку.
Дверь дерзко хлопнула. Из дома вышла Виолончель.
Из дома вышла Виолончель, прихватив Митину шапку и куртку. Виолончель чувствовала, что приобретает своё «Я», наливается силами, до сих пор ей незнакомыми. От этих ощущений болела каждая струна, и в то же время тянуло подпрыгивать и петь на высоких нотах. Побродив по тёмным переулкам, она вышла на центральную улицу. Ей хотелось внимания зрителей.
Возле узорчатой изгороди, недалеко от ресторана, сидел гитарист. Он что-то надрывно орал из «Неприкасаемых», скрывая за этой надрывностью фальшивые ноты, недостаток таланта и образования.
Виолончель встала рядом, облокотилась на изгородь и вдохновенно завела романс из программы музыкальной школы.
– Эй, – прикрикнул на неё уличный музыкант. – Это моё место под солнцем фонаря! И это мои слушатели!
Виолончель отмахнулась от него смычком и продолжала солировать. И хотя пела она не ахти, народ столпился возле них двоих и стал кидать в кепку музыканта деньги. Виолончели не понравилось, что монеты падают мимо неё. Из вредности она стала хрипеть, как больной осёл, и распугивать публику. Видимо, у этой Виолончели развивался скверный характер. Она гордо крутанулась и пошла прочь, насвистывая Чижика-Пыжика. Какой-то-прохожий сунул ей денежку в карман куртки и похлопал по плечу.
– Неплохой образ, парень! – похвалил он. – Костюм тебе идёт!
«Как жаль, что у меня ещё нет своего лица», – подумала Виолончель, осматривая себя в зеркало витрины. Ну ничего, Страж ведь обещал…
Виолончель зашла в супермаркет. Свет здесь был дневной, обличающий, и продавцы недоуменно застыли. Было от чего застыть – посетитель-то необычный: под курткой угадывалось фигуристое тело, а непомерно узкая голова на длинной шее исчезала под шапкой так, что не видно было лица. Никто бы не смог описать внешность господина. Никто не разглядел его ног, но в то же время все были уверены, что перед ними стоит человек, что он вошёл, а не вплыл, не вполз и не впорхнул. Обойдя очередь, необычный покупатель встал у кассы.
– Давайте мне чипсов, колы и… что там ещё… шоколадку.
Размахнувшись пустым рукавом, Виолончель кинула на прилавок горсть бумажек, поданных уличными слушателями.
– Сдачи не надо, – сказала она и сгребла рукавом покупки в карман.
