себе самому пространство для маневра. В руках его блеснула сабля при взгляде на которую Радке впервые остановился. Лезвие покрывали диковинные письмена и символы, от соломоновых ключей до арабской вязи. Сталь была столь прочной, а заточка — столь острой, что саблей можно было рубить камни.

Жозеф и Надежда тем временем лихорадочно осматривали кабинет ее покойного мужа в поисках филактерии.

— Как она может выглядеть? — обреченно спросила девушка.

— Как угодно, — ответил француз. — В этом силен мой патрон, а я так, подмастерье.

— Но что-то же вы должны знать!

— Да, дайте собраться с мыслями, — Жозеф остановился и постарался осмотреть комнату, загроможденную книгами, свитками, документами и картинами свежим взглядом. — Это должно быть что-то прочное, что нельзя случайно сломать.

Глаза француза шарили по кабинету.

— Что-то небольшое, чтобы было легко спрятать.

Курительная трубка? Дорогой нож для писем?

— Что-то обыкновенное, чтобы не бросаться в глаза.

Мореходный компас? Серебряный бокал?

— Что-то ценное, чтобы случайно не выбросить.

«Allez, Josef, réfléchis!» 7 Может, странный идол африканского божка?

— И, думаю, что-то важное, драгоценное для вашего супруга.

— Для Генриха не существовало ничего драгоценного. Он не умеет любить. Он хочет лишь обладать.

— Так это же и есть подсказка для вас! — вскричал Жозеф. — Вы могли не любить его, но должны были узнать! Чем он хотел обладать больше всего?!

Надежда замерла. Ее взгляд скользнул вниз, вдоль левой руки…

Мертвец на лестнице шагнул вперед. Корсаков тотчас же взмахнул саблей. Лезвие перерубило шею Радке не встретив на пути ни малейшего сопротивления. Однако вместо того, чтобы скатиться с плеч покойника, голова осталась на месте. Из раны плеснули язычки жуткого зеленого пламени, что теплилось в глазах Генриха. Мертвец издевательски взял себя за волосы и приподнял голову, точно шляпу.

— В болезни и в здравии… — прошамкал рот, сложившись в ужасающую усмешку. Глаза Генриха взглянули куда-то за спину Корсакова. Язык плотоядно выстрелил между губами.

— Пока смерть не разлучит нас! — отчаянно крикнула из дверей кабинета Надежда.

— Василий Александрович, ловите! — позвал его Жозеф. Корсаков обернулся и увидел, как слуга бросает ему крохотный блестящий предмет.

— НЕТ! — сипло заверещал Радке, бросаясь ему навстречу.

Корсаков оказался быстрее. Сабля описала молниеносную широкую дугу, снизу вверх, от пола и до потолка. Лезвие разрезало Генриха напополам, а затем, не останавливаясь, перехватило брошенный французом предмет.

Дом вздрогнул, словно от могучего удара — это нашла выход заключенная в филактерии злобная магическая сила.

В наступившей тишине на пол со звоном упали и резво разлетелись в разные стороны две половинки разрубленного обручального кольца.

Зеленый огонь, вырывавшийся из ран на теле Генриха Радке, потух. Оборвались все богохульные связи, удерживавшие кадавра в целости. Первой рухнула вниз голова, выпавшая из разжавшейся руки. Затем в разные стороны разъехалось туловище мертвеца, рассеченное ударом корсаковской сабли.

***

В первом часу пополудни водой была залита большая часть Петербурга. Разъяренные волны свирепствовали на Дворцовой площади, которая с Невой составляла одно гигантское озеро, излившееся Невским проспектом, как широкой рекой, до самого Аничкового моста. Мойка скрылась от глаз и соединилась, подобно всем каналам, с водами, покрывавшими улицы, по которым неслись бревна, мебель, лодки, корабли и покойники. Вскоре мертвое молчание водворилось на улицах. Стихия пощадила лишь Литейную, Рождественскую и Каретную части.

В поперечных линиях Васильевского острова большая часть домов оказалась повреждена; иные смыты до основания; все заборы ниспровергнуты и улицы загромождены обломками или даже целыми хижинами, снесенными наводнением. На многих улицах, во всех низких частях города, лежали изломанные барки и корабли. На Неве все плавучие мосты сорваны, исключая Самсониевский и мост, соединяющий Каменный остров с Петербургской стороной. Все чугунные и каменные переправы уцелели; но гранитная набережная Невы поколебалась и многие камни, особенно на пристанях, оказались сдвинуты с места.

В третьем часу пополудни вода начала сбывать. В семь вечера на улицы вышли первые экипажи. По указанию Императора и деятельными заботами генерала Милорадовича власти начали раздавать еду и одежду пострадавшим. По улицам скитались неприкаянные люди в поисках смытых домов, пропавших близких или сгинувшего источника пропитания. Счет погибших шел на сотни, но сколько — никто не мог сказать наверняка. Многие тела река, уходя, забрала с собой. На фоне этой трагедии гибель гвардейского подпоручика Панютина и старой няньки Аксиньи никого не заинтересовала.

Корсаков и Жозеф остались в доме Радке на ночь. Они позаботились о мертвых — кроме самого Генриха. Его останки свалили обратно в гроб и отправили прочь по водам превратившейся в реку улицы. Жозеф остался дежурить у Надежды, которую покинули все физические и душевные силы. Василий Александрович остался в кабинете Радке, тщательно уничтожая все следы оккультных практик, чтобы никто не смог бы случайно пойти по его темной дорожке. Часть бумаг из тех, что упустил в прошлый раз, он собрал в плотную кожаную папку — их содержимое стоило сохранить.

Наутро в дом вернулись слуги и Корсаков с Жозефом почли возможным покинуть Надежду. От обещанного вознаграждения Василий Александрович отказался — он не считал возможным принять деньги у вдовы, потерявшей близких и оставшейся с разоренным домом.

Экипаж и коня смыло водой, поэтому идти пришлось пешком. У Меньшиковского дворца им удалось нанять лодку, которая переправила их через притихшую Неву. Утлое суденышко высадило мужчин у Сенатской площади. Кругом бродили потерянные и озябшие люди. Мимо, прочь от памятника Петру, пробежал какой-то умалишенный в потрепанном картузе.

— Скачет! Скачет следом! — бормотал он себе под нос.

Столичный дом Корсакова располагался у Таврического сада, в части города, не тронутой бедствием. Жозеф затопил все печи и камины, после чего хозяин и слуга, завернувшись в теплые пледы, устроились в креслах у огня. На столике между ними стоял графин с коньяком и две курительных трубки.

— Знаешь, Жозеф, кажется я не буду в этом году зимовать в Петербурге, — задумчиво сказал Корсаков.

— Весьма мудрое решение, Excellence, — поддержал его француз, подавляя зевок. — Тем более вы почти полгода не видели семью…

— Да-да, — кивнул Корсаков. — Внесу дело Радке в архив, завершу оставшиеся обязательства — и, возможно, мы доберемся в Смоленск до первого снега. Как думаешь, Жозеф?

Ответом ему было молчание.

— Жозеф? — переспросил Василий Александрович и посмотрел на слугу. Тот, уютно завернувшись в плед, мирно посапывал, утомленный событиями прошедшего дня.

— Не слуга, а черт-те что, — усмехнулся Корсаков, но француза будить не стал. Он поднялся из кресла и подошел к окну, где на озябший разоренный город опускались ранние осенние сумерки.

На секунду перед его глазами встала Нева, далекая, недоступная взгляду из его дома. Но Корсаков явственно увидел,