Ульрих, не открывая уст, слушал, поражённый.

– Да, – продолжал старичок, волнуясь всё больше. – Вы называете себя христианским Орденом, а духа Христова не имеете… только сатанинскую гордость. Не с язычниками вы воюете, но добиваетесь могущества и богатств для себя; не в смирении и послушании вы живёте, но в роскоши и изнеженности, не в любви, но в ненависти и ссорах. Ваши грехи являются вашими врагами, которые вас победят.

Ничего не сказав, магистр хлопнул в ладоши и на пороге показался монах.

– Отдайте этого проповедника кнехтам! – приказал он. – Нужно чтить облачение священника. Это птичка дорогая и необыкновенным духом согретая, нельзя его бросать в любую темницу… следует почтить… как следует. В конце концов свободен склеп Витольда? Там, где сидел господин его, позволит себе старичок отдохнуть. Там ему будет удобно и безопасно…

Он говорил это с насмешливым выражением, когда кнехты уже показались на пороге, а за ними заранее ожидающий ключник с кошельком у пояса.

– Отдайте ему каземат Витольда, – добавил магистр, – ведь это недалеко от костёла, будет возможность молиться, слушая колокола.

– Бог заплатит! – проговорил старичок, опёрся на посох и вышел.

Кнехты с насмешками повели его между собой с обеих сторон. Впереди шёл ключник, иногда оглядываясь. Они вышли во двор, в котором было уже темно и пусто. Здания стояли чёрные и почти везде были погашены огни, только кое-где за шторами блестел тусклый блеск лампы. На чёрном небосводе спокойно поблёскивали звёзды.

С покалеченной ногой старец едва мог медленно передвигаться, поэтому кнехты толкали его и тянули, так как ключник их опережал. Так они приблизились почти вплотную к Гданьской башне, где был вход в подземелье, пекарню и кухню, и спустились на несколько ступеней в глубину. Ключник сначала зажёг лампу в помещении стражника. Грубые и ничем не покрытые стены подземелья выглядели мрачно… ещё страшней выглядела окованная тяжёлая железная дверь, запертая задвижкой, в которой за решёткой на петлях было видно маленькое окошко.

Хотя ключник огромными руками, навалившись и напирая собой, нажал на дверь, не мог сдвинуть, пока не помог кнехт, и двери на заржавевших петлях, наконец, подались. За ними показался узкий проход, справа и слева были две тесные каморки, вероятно, для стражи.

Тут же напротив другую дверь, обитую железными бляхами, открыл уже страж и сам опередил пилигрима, осматривая затхлый каземат.

Это помещение было наполовину в земле, с одним окном, повсюду обитое толстыми деревянными балками, которые железными переборками были прижаты к стене. Из таких же балок состоящее ложе, пустое, холодный кирпичный пол, засыпанный пылью и землёй – и больше ничего не было.

Ключник осмотрелся, ибо ни жбана с водой, ни соломы на ложе не было.

– На ночь и так хорошо, – пробормотал он.

Утомлённый ксендз уже припал на ложе, не прося ни о чём, не говоря ничего, опустивши глаза, молился. Кнехты глядели на него с интересом; поглядел на него и старый ключник. Затем все вернулись к двери; последним вышел страж и на двери опустил один и второй ригели. Темнота окружила старца и нескоро немного ночных сумерек он увидел сверху, в решётчатом окне.

– Благодарю Тебя за всё, Боже! – прошептал он, складывая уставшие члены на досках.

Когда с покорностью заключённый шёл на отдых, в палате великого магистра ещё царил шум и увеличился после ухода старичка.

Кроме Ульриха Юнгенгена находился здесь комтур, прибывший из Тухола, Швелборн, в. госпиталит, который принимал пилигрима, и великий комтур, Куно фон Лихтенштейн. На столе можно было увидеть серебряные и стеклянные кубки с вином, чаши, полные миндаля, изюма и инжира. Великий магистр сидел задумчивый, другие прохаживались и вели оживлённый разговор.

– Я сразу в глазах этого хитрого змея прочёл, – говорил госпиталит, – что не благочестие его сюда привело.

– Да это понятно, что не просто так притащился, – запальчиво добавил Швелборн, – мой конь тоже почуял в нём врага, когда ему ногу придавил в воротах.

– Ягайло нужно знать, – сказал Ульрих, – и весь этот род литовских кунигасов… которым никогда нельзя верить. Давно ли этот Витольд, когда мы крепость у Дубиссы возводили, дерево нам из своих лесов велел возить и собственных плотников присылал в помощь?

– Может, для того, чтобы они ему донесли, где будет легче войти к крепость, – насмешливо добавил Швелборн. – Ядовитый змей!

– Старого шпиона завтра на ложе взять и потянуть его верёвками хорошенько, чтобы суставы повыскакивали: всё расскажет.

– Шпион, это явно! – молвил Лихтенштейн, великий комтур. – Признается или нет, сомневаться в этом не приходиться. Наши крепости и города переполнены ими… так что нищих, даже не спрашивая, вешать прикажу, потому что в их лохмотьях измена ходит…

– Не сегодня завтра начнётся война и на это есть знаки, что всегда ей предшествуют, – прервал великий магистр, – поэтому мы должны быть готовы вступить в бой по первому призыву. Из Чехии и Моравии в Польшу потянулись наёмные полки. В Мазовии для войск очищают дороги в лесах. Король с Витольдом и мазовецкими князьями постоянно собирают советы.

– Богу пусть будет слава! Слава Богу! – взорвался Швелборн – По крайней мере мои мечи наконец кровью окрестятся. Я их для такого случая давно храню! Война! Мы-то к этому тоже готовы… Все комтуры ждут приказа, в Хелминской земле в замках смотрят только на бланки и подстерегают, скоро ли первое зарево покажется: побежим в бой веселее, чем парни на танец!!

– Дай-то Боже! – сказал великий магистр. – Ибо о мире говорить уже не приходиться… ни ждать его. Меч должен решить.

– И кровь! – добавил Швелборн. – Пусть это однажды закончится и пусть нас разделят пустыни.

Магистр Ульрих вздохнул.

– Мы всё кладём на чашу весов, – проговорил он, – рискуем многим!

– С нами Бог! – воскликнул Лихтенштейн. – Бог Дружин с нами. Мы же сюда привели веру и свет… это варварство необходимо однажды истребить и землю, римскими папами и императорами нам данную, нам принадлежащую, нашей кровью запятнанную, занять бесповоротно. От этого народа нельзя добра ждать. Он упрямый и дикий, уничтожить его; пусть придут наши из Германии и заселят новый край. Нам тут лучше будет, чем кое-где на песках и дюнах; тут земля Обетованная, молоком и мёдом налитая, немцы ей только нужны, и она зацветёт. Та дичь навеки останется дичью.

Ульрих вздохнул снова.

– Это правда, о чём говорите, – вставил он, – а всё-таки есть столько жалоб на нас, что вместо того чтобы крестить, мы истребляем людей, что новых поводов давать не следует.

– Чем же нам эти крики вредят, чем они нас волнуют? – закричал Швелборн. – Ego te baptizo in gladio! Самая безопасная вещь,