А в шалаше тоже разгорался пожар — необузданного влечения, терпкой страсти, дикого звериного счастья, рожденного запретной близостью брата и сестры…

Кимон резко проснулся от толчка в плечо. Над ним бледнело лицо Дадаса, едва подсвеченное луной сквозь лаз шалаша.

Голос раба звучал обеспокоенно:

— Хозяин, вставай, на реке что-то не так.

Стараясь не потревожить спящую Эльпинику, Кимон поднялся и выскользнул наружу. Он напряженно всматривался в лес на той стороне, вслушивался в его глухой предрассветный шепот.

Напоенный ароматами ночи воздух загустел, обнимая шею холодящим мглистым обручем. Небо над верхушками деревьев едва подсветилось восходом, который только начал выкатываться из-за бездонного окоема.

Вроде бы слышатся звуки, обычные для рассвета: вот печально заиграл на флейте черный дрозд, ему вторил озорной трелью зяблик, неожиданным плеском прошелся по излучине щучий гон, где-то в чаще монотонно заголосила кукушка, в гуще рогоза заворчал пеликан.

Вдруг голос зяблика изменился: вместо просящего призыва ухаживания послышался резкий вскрик тревоги. На отмели захлопала крыльями чем-то встревоженная утка-пеганка. Затем отчетливо раздалось конское ржанье.

На той стороне задвигались тени. Но приплесок все еще скрывался в плотном тумане. Хозяин и слуга замерли, не отрывая взгляда от стремнины. И вот они увидели, как по безмятежной водной глади пошла рябь. Вскоре белесая хмарь зарябила десятками темных шаров. В лунной дорожке показались чубатые головы пловцов и оскаленные конские морды.

— Апсинты, — горячим шепотом проронил Дадас.

— Что будем делать? — тревожно спросил Кимон.

— Я к лошадям, ты — в шалаш, поднимай сестру. Встретимся здесь.

Эльпиника не испугалась. Натянув кожаные штаны и сапоги, она подхватила покрывало и выскочила вслед за Кимоном.

Дадас уже держал коней в поводу.

— Стой, сейчас нельзя, — остановил он хозяина, который начал подсаживать сестру. — Подождем, пока вода им будет по грудь. Иначе лучники нас залпом собьют. А когда пловцы вылезут на берег, они стрелять не будут, чтобы в своих не попасть.

Стоило мокрым дикарям подняться из воды, как от берега рванули трое всадников. Посланная за ними погоня вернулась ни с чем. Когда рассвет разорвал мрак за спиной, беглецы были уже у крепостных ворот.

3

492 г. до н. э.

Спарта

Царь Спарты Клеомен Первый жадно пил из ритона.

Кадык некрасиво дергался под короткой бородой, волосы слиплись и потемнели, но он продолжал делать большие глотки, наслаждаясь сладостью хиосского вина.

Эпирские молоссы деловито вгрызались в овечьи кости возле покрытого шкурой медведя высокого троноса. Морды собак выражали спокойствие, при этом глаза поблескивали из-под бровей адским пламенем.

Рядом с Клеоменом находились ближайшие родственники: обе жены, незамужняя дочь Горго, а также единокровные братья Леонид и Клеомброт. Леонид бросал на свою племянницу пылкие взгляды, но царь этого как будто не замечал.

Место еще одного брата — Дориея — уже больше пятнадцати лет пустовало. Останки семейного бунтаря покоились на Сицилии, в разрушенной карфагенянами Гераклее. Клеомен все это время делал вид, что скучает по изгою, поэтому никому не разрешал занимать его кресло.

Чуть дальше от него сидели наместники из покоренных провинций, а также почетные гости. На противоположной стороне длинного стола расположилась знать: соправитель Демарат, пятеро законоблюстителей-эфоров, пятеро заслуженных всадников-агатургов.

Перед началом трапезы прозвучала ежемесячная клятва эфоров в верности царю от имени спартанского общества, за которой последовало заверение Клеомена править справедливо и по-отечески, на благо всего народа. Официальная часть завершилась возлиянием легендарному законодателю Ликургу.

После традиционной бобовой похлебки с ячменными лепешками подали рагу из баранины. Обглоданные мослы застучали по дну широкогорлого кувшина.

То один, то другой из сотрапезников поднимал вверх ритон. привлекая внимание виночерпия. Домашний раб-ойкет носился вокруг стола с кратером, в котором плескалось разбавленное водой вино.

Почетный гость из Аттики выделялся высоким ростом и кудрями до плеч. Кимону только что исполнилось восемнадцать, поэтому в Афинах он на законном основании мог участвовать в кутеже наравне со зрелыми мужчинами.

Кимон считал себя афинянином, хотя семья перебралась в Афины только год назад. Тогда на Херсонесе Фракийском стало горячо Вслед за апсинтами, которые смяли пикеты эллинов у заградительной стены, после чего вырезали полисы Кардию и Пактию, на полуостров высалились персы.

Мильтиад бежал, погрузив домочадцев и скарб на пять триаконтер. Но у острова Имброс беглецы напоролись на финикийскую флотилию. Четыре корабля благополучно укрылись в бухтах Имброса, а пятый, которым командовал Метиох, попал в плен.

В Спарте Кимона все еще считали юношей, однако эфоры по просьбе Клеомена сделали для афинянина исключение, позволив ему сесть за пиршественный стол вместе с остальными гостями.

Спартиаты, пока были трезвыми, подозрительно косились на его тонкий льняной хитон и золотую заколку в волосах в виде цикады. На их лицах читалось: эти ионийцы такие изнеженные. Но когда они поняли, что афинянин пьет с ними наравне и не стесняется хохотать над грубыми шутками, успокоились.

Кимона прислал в Спарту отец, который познакомился с Клеоменом в Дельфах на ежегодном празднике в честь Аполлона Боэдромия. Привыкший к роскоши Мильтиад тогда еще удивился скромности вооружения пелопоннесского царя, а когда торжественное шествие закончилось, выразил ему свое одобрение.

Клеомен сдержанно поблагодарил. Именно тогда между обоими аристократами из сословия эвпатридов возникла симпатия, со временем переросшая в крепкую мужскую дружбу. Спартиат и афинянин стали друг для друга гостеприимцами-проксенами.

После того как придворный чтец-рапсод прочитал отрывок из "Илиады", Клеомен выпроводил дочь. Теперь ей за столом делать нечего, потому что пока еще степенный симпосий должен перейти в следующую стадию — откровенный разгул с мужскими развлечениями.

Вскоре в зал вбежали флейтистки, прикрытые лишь кусками полупрозрачного косского шелка. За ними вошли тонкие безбородые кифаристы в похожих на короткие юбки набедренных повязках-зомах. Каждый нёс на плечевом ремне кифару.

Потеряв важность, эфоры начали откровенно дурачиться. Один вздумал играть в коттаб, целясь в пах полуголому кифаристу. Остальные присоединились, брызгая вином куда попало. Облитый юноша делал вид, что ему все равно. При этом стрелял глазами по сторонам, выбирая себе партнера.

Флейтистки притворно повизгивали, причем каждая старалась подставиться, привлекая к себе внимание симпосиастов. Престарелые геронты — кто седой как лунь, а кто лысый — сохраняли невозмутимость, налегая на вино.

Демарат хмурился и осушал ритон за ритоном, не то обижаясь за что-то на брата, не то просто заглушая выпивкой плохое расположение духа. Кимон давно заметил, что соправители на публике сохраняют притворное согласие, а наедине спорят, бывает, даже кричат друг на друга.

"И какой во всем этом смысл?" — гадал он.

Пока геронты не объяснили: когда один из царей возглавляет войско в походе,