гранат за все это время не попала не только в хуторские строения, но даже и в сад, в который мы все вышли, чтобы полюбоваться грозным, но красивым зрелищем. Громадные фонтаны белого снега и черной земли взметывались вверх по 4 и по 6 одновременно. Плохие у товарищей были артиллеристы в этот день: все сотни выпущенных снарядов взрыли лишь голое поле. Огонь стих так же неожиданно, как и начался. Впечатлений и предчувствий никаких. Ночь прошла опять совершенно спокойно, а 8 февраля к вечеру нами было получено приказание выступать на фронт, в снег, на усиление мерзшего там уже много дней геройского Корниловского полка. Выступление было назначено на вечер 9 февраля, но уже с 6 часов утра этого исторического для армии и России, но неприятного лично для меня по переживаниям дня большевиками был открыт ураганный огонь по тылам фронтов, через головы корниловцев, как раз по линии от хуторка до железнодорожных строений и даже левее и правее этих двух пунктов, так что многие снаряды, опять-таки только гранаты, рвались и внизу на льду Дона, разбивая его на миллионы бриллиантовых, горевших радугой в лучах поднимавшегося солнца брызг, и в степи далеко за железнодорожными будками, где из-за глубокого снега никаких добровольцев не было, да и не могло быть. Огонь был настолько ожесточенным и сильным, что даже для наших неопытных воинов, покинувших школьную скамью не больше месяца тому назад, стало ясным, что это не просто обстрел, подобный позавчерашнему, а начинающееся большевистское наступление, и нам, вместо предполагаемого движения вперед, придется вести бой тут же в хуторке или отступать назад.

Этому последнему предположению категорически воспротивился сам Греков. Он, с присущей ему горячностью, упрямством и позой, заявил: «Кто бы мне ни отдал приказания отступать, я с партизанами умру, но не сделаю и шага назад!»

Обещание это он, может быть, и сдержал бы, но более благоразумное начальство передало его решение по телефону из железнодорожной будки в Ростов, и оттуда было получено приказание: «Глупостей не делать, а подчиняться всем распоряжениям начальника участка полк. С.[4]», который был тут же, куда подтянулась с хуторка и половина нашего отряда, тогда как другая часть сопровождала коней и обоз по льду Дона.

Последнее, что я видел с обрыва на блестевшем до боли глаз от солнца льду красивой реки, это нашу тяжелую патронную повозку провалившуюся колесами в разбитую снарядами дыру, бьющихся около нее людей и лошадей и новые фонтаны рвущихся на льду снарядов. Вытащить ее так и не удалось. Погибла и она, и все бывшие на ней и столь нужные армии патроны. Мой конь пропал вместе с нею.

На железнодорожном переезде мы рассыпались в цепь. Теперь мы не были одни, фронт отступил и был как раз на линии нашего хуторка, на которой временно и задержался, зацепившись за железнодорожные строения. Красных еще не было видно, как мы ни напрягали свое зрение, да и артиллерийский обстрел становился таким сильным, настолько необычным для всех нас, бывших в отряде, что в данный момент все наши мысли сосредоточились только на этом ужасе. Снаряды, падавшие в поле, сзади фронта, стали ложиться все ближе и ближе к нашему переезду, и, наконец, одна очередь легла прямо среди нас, попав в шлагбаум и железнодорожные пути… Вторая и следующие попали туда же, и воздух сделался смрадным и тяжелым, солнце для нас совершенно померкло, в воздух летели куски дерева, железа, земли, стекол и кирпича, а все наши мысли сосредоточились на желании врасти или вкопаться в эту мерзлую, твердую землю. Слышались крики и стоны раненых, которые или сами, или с помощью своих друзей торопились подняться и идти в тыл, к спасительному, как казалось, Ростову, чтобы выйти из фронтового ада и не получить еще нового, уже смертельного удара. Огонь не прекращался ни на минуту, по временам переносился на тылы, и мы видели, как в снежной степи, не причиняя на этот раз никому вреда, рвались снаряды и взлетали к небу гигантские фонтаны черной земли, а затем снова, к сожалению, очень быстро огонь возвращался в нашу линию, и многих лучших своих сыновей среди корниловцев и партизан потеряла Россия в этот скверный для нее день. Многих мальчиков-сыновей не увидели больше никогда их тоскующие родители и не узнали даже никогда о том, что и где произошло с ними…

О том, что красные цепи приблизились к нам, мы узнали по начавшемуся внезапно, но крайне сильному пулеметному огню, шедшему как раз по линии железнодорожного полотна. Пулеметчики-большевики этого дня, как и их артиллеристы, были куда лучше тех, которые так бесцельно растрачивали снаряды прошлые дни. Пулеметный огонь был настолько силен, что приковал нас к земле, и мы лишь изредка поднимали головы, чтобы выпустить несколько пуль по не видимому все еще впереди противнику, и вдруг чей-то предостерегающий, полный ужаса крик, взгляд направо, в степь, откуда никакой опасности и не предполагалось, показали нам, что нужно отступать, не задерживаясь ни на минуту: вся степь по горизонту, на расстоянии не более полутора верст от нас и железной дороги – и впереди, и далеко сзади нас, так далеко, как мы могли только видеть, – была усеяна черными движущимися линиями большевистских цепей, зашедших нам глубоко в тыл, но двигавшихся, к счастью, крайне медленно из-за глубокого, спасительного для нас на этот раз снега. Необходимость заставила нас встать с земли, что было очень трудно, эта же необходимость заставила, что было еще труднее, выйти на рельсы, так как идти можно было только по насыпи, идти же было необходимо, чтобы выскочить из грозной, готовой захлопнуться за нами западни, а вдоль рельс несся страшный стальной вихрь пулеметного огня. Обошедшие нас справа цепи молчали пока, так как, видимо, употребляли всю свою энергию лишь на то, чтобы поскорее выбраться из снега на железную дорогу и отрезать нам единственный путь отступления.

Греков снова пытался кричать о том, что отступление позорно, что он застрелится, но не отступит; гимназистка Ася, стоя в положении «с колена», спокойно посылала пулю за пулей в красных, какой-то черкес или кубанец, офицер, взявшийся неизвестно откуда, втащив свой тяжелый пулемет Максима на крышу небольшого железнодорожного строения, тщетно звал опытных пулеметчиков и угрожал отступающим плетью; какой-то блестящий, в мирной шинели, гвардейский красавец офицер уступил откуда-то, как и он, чудом появившейся здесь, в подобной обстановке не менее красивой и шикарно одетой в каракулевое манто даме место на дрезине и готовился впрыгнуть на нее и