и не стереть. Сегодня, да и наверное и тогда, я хорошо понимал, что она могла бы скормить мне любую отраву. И я поедал бы её, блаженствуя от того, что ко всему этому прикасались её руки. Съел бы всё без остатка, даже предельно чётко зная, что всё это может свести меня в могилу. Мне до сих пор жаль, что я не умер в один из этих счастливых дней. А потом мы сели в автобус. И долго ехали на эту самую дачу. Это случилось уже после того, как я защитил диплом, и наконец-то окончил художественное училище. В городе было уже жарко, деньги кончались, а бакинские сёла всегда обладали уникальной способностью снабдить человека всем, что ему нужно для жизни.

Дача, на которой я жил, была всего лишь маленьким кусочком огромного участка земли моего прадеда. Говорят, что в годы войны с фашизмом он, очень старый и немощный человек, смог прокормить на этой земле всех своих беспомощных женщин, пока их мужья, сыновья и внуки были на фронте. Просто не дал им умереть с голоду, питаясь одним лишь хлебом по карточкам той категории людей, которых называли иждивенцами.

Вот и нас дача кормила всё лето. Мы покупали свежеиспечённый хлеб и сыр у соседей, вместе стряпали какую-то простую еду из овощей, что росли у меня в огороде, и постепенно растворялись друг в друге. Мы были настолько счастливы, что даже не осознавали этого сполна.

Всё это разом закончилось в одно злосчастное утро.

Мы только проснулись и собирались завтракать. Я собирал инжир и виноград, а она заваривала чай. Эта троица вдруг ворвалась к нам на дачу, извергая такую агрессию, что я просто испугался. Вначале ничего не мог понять. Этих людей я не знал. Но выражение лица моей девушки явно свидетельствовало о том, что хотя бы одного из них она точно знала. Самого красивого, самого высокого и самого злого.

Он заговорил, бросая обвинения в её адрес, как тяжёлые камни.

— Как ты могла? Что ты нашла в этом молокососе? Ты столько времени пряталась от меня и это доказывает лишь одно: ты хорошо понимала, что ты надела ла. Вот и спряталась. Иди и садись в машину.

Она, как зомби, поплелась к дороге. Но тут на её пути встал я.

— Никуда она не пойдёт. Кто вы такие и что вы себе позволяете?

— Это уже становится интересно. Неужели тебе совсем не дорога твоя жизнь?

Через минуту раздался треск, и моя правая рука повисла как плеть. А потом эта тяжёлая железяка ударила меня по ногам. В этот момент все отвлеклись на то, чтобы оторвать от меня мою девушку. У неё была настоящая истерика. В ответ на её плач этот вершитель наших судеб решил проявить хоть какое-то сострадание.

— Хватит. Ему достаточно. Когда доедем до города, я вызову ему «скорую». Будь здоров, дорогой. И запомни на будущее, что такие женщины никогда не бывают бесхозными. У каждой из них есть хозяин. И не важно, кто это: муж, любовник или просто влюблённый в неё настоящий мужик. Он никогда не позволит, чтобы такая шваль, как ты, дотрагивалась до того, кого он не достоин.

«Скорая» действительно приехала. Не так скоро, как хотелось бы. Ведь для меня, как для человека абсолютно нетерпимого к боли, это был адский эксперимент. Боль уже была просто тотальной и невыносимой. Я был безмерно благодарен тому немолодому врачу за то, что он смог своими уколами уменьшить её до уровня терпимой. Отвезли меня в больницу в Сабунчах. И здесь мне очень повезло. Ведь ещё со времён Нобелей в больнице работал известный всем в нашем городе прекрасный травматолог.

Именно он и даровал мне единственный шанс на спасение. Обычно с такими переломами никто долго не возится. Режут всё то, что уже превращено в осколки, и спасают тебе жизнь, превращая в инвалида. От ампутации меня спас только этот чудо-врач. Он сумел собрать воедино все мои косточки, и вскоре я снова смог ходить. С правой рукой он возился не меньше, чем с моими ногами. Успех был ошеломляющий. Недаром он меня с такой гордостью демонстрировал всем будущим травматологам, находившимся здесь на практике.

Они и рассказали мне, что он, закончив Берлинский университет в начале двадцатого века, приехал в эту построенную для нефтяников больницу. Тогда он был совсем зелёным юнцом. Теперь же он считался настоящим патриархом и неким живым свидетельством успешной социальной политики, проводимой семейством Нобель. Мой же случай он рассматривал как вызов всем канонам медицины и лично ему, как врачу. И всё время повторял, как мантру, абсолютно лишённую всякого смысла фразу:

— Господь бог не для того сотворил этот шедевр мужской красоты, чтобы дать какому-то негодяю возможность превратить его в инвалида.

Всю последнюю неделю своего пребывания в больнице я рисовал портрет моего целителя, а он убеждал меня, что всё-таки надо написать заявление и пожаловаться на тех, кто так желал превратить меня то ли в труп, то ли в живую груду обрубков.

— Говорят, что когда к тебе пришли из милиции, ты им сказал, что упал на какие-то железки? Это правда?

— Да.

— И почему ты такой идиот?

Конечно же, всё, что происходило в тот злополучный день у меня на даче, я не мог рассказать ни своему врачу, никаким-то следователям. Я очень боялся боли. И понимал, что если буду жаловаться, то мне опять сделают больно. Да и навряд ли кому-нибудь будут интересны подробности всего того, что случилось на моей даче. Эти люди были мне незнакомы, и не было каких-то существенных зацепок, чтобы разузнать всё это. Но по тому, насколько наглым образом они вели себя, мне было понятно, что это именно те люди, которые ничего и никого не боятся. Все эти дни я отчаянно пытался найти свою девушку. Расспрашивал о ней всех. Ведь ко мне нередко захаживали мои сокурсники и соседи по даче. Никто ничего не знал.

Люди, что жили по соседству со мной, почему-то тесно опекали меня в больнице. Они приходили каждый день. И все наши разговоры заканчивались тем, что мне рассказывали о том, что земля, на которой они сейчас живут, когда-то принадлежала нашему роду. Мне это всегда казалось очень забавным. Мало ли кому когда-то что-то принадлежало. Ведь в конечном счёте отобрали у всех всё. Сделали всех предельно равны ми. Наверное, и в этом равенстве, и в этой нищете все стали вдруг очень счастливыми.

Соседи же, в свою