А возле дома встретила нас тётя Наташа и давай ругать: зачем пришли? Я, мол, тут не хозяйка, нечего вам сюда ходить. Ну, мы повернулись и хотели уже домой идти, но нас в окно бабушка увидела и назад вернула. Накормила она нас и ночевать оставила, – ведь идти-то далеко. Утром мы пошли домой, и больше к ним уже не ходили.

По окончании начальной школы мы сдавали выпускные экзамены, для чего ходили в Пустотинскую школу-десятилетку за 7 км от Зиминского. В 1943 году я окончила начальную школу, сдала экзамены и поступила в 5-й класс Пустотинской школы.

В войну учебный год начинался у нас с октября, т.к. в мы, дети, работали в колхозе с середины мая по октябрь, не зная ни каникул, ни выходных. Весь сентябрь убирали картошку. Но когда 1 октября приходили в школу, классная руководительница опять вела нас в поле собирать картошку, которая была напахана с вечера.

Бывало, что собирали её с подтаявшим снегом, который за ночь припорошил грядки. От холода руки были все в трещинах до крови. Мы ведь работали голыми руками, не имели понятия о том, чтобы перчатки надеть, хотя бы и старые, рваные, – даже в голову не приходило.

Летом мама будила нас на работу с рассветом – ещё 5 часов не было. Очень трудно было так рано вставать, проснёшься и опять падаешь на подушку, как подкошенная. Но мама говорила: «Вставай, вставай, уже бригадир за вами пришёл, ждёт».

Однажды пришли мы с Катей Соколовой, сонные, на конюшню, чтобы нам запрягли скотину для боронования земли. На конюшне взрослых не было, а мы запрягать не умели. Уселись в пустые ясли (лошадиные кормушки) и уснули. Нас ходят, ищут, а мы спим. Бригадир пришёл к нам домой:

– Почему девочки на работу не вышли?

– Как? Да они ушли давно!

Подхватились наши мамы с прутьями нас искать. Мы услышали шум, проснулись и вылезли из яслей.

Вот так прошло наше детство – в трудах. Но никаких трудовых книжек (не говоря уже о зарплатах) не было.

Когда в середине 60-х мы с Полиной и детьми приехали в отпуск в Пустотино, я была поражена, что подростки – здоровые детины – слоняются тут без дела. «Да у них каникулы!» – сказали мне. Ничего себе, каникулы! Мы о таком в детстве даже и не мечтали.

Учителем русского языка и литературы был у нас сын священника разорённой Пустотинской церкви Александр Иванович (жена его тоже была учителем-словесником и тоже была дочерью священника). Он выделял меня из всех учеников, всегда хвалил. Я хорошо училась, у меня была хорошая память, я, например, «Евгения Онегина» знала наизусть. Пушкин так легко ложился на душу, что запоминался как-то сам собой (да и Некрасов тоже).

Однажды после какого-то диктанта, который все плохо написали, он устроил классу разнос и всё приговаривал: «Единственная порядочная ученица на весь класс нашлась – Корякина Екатерина!» (у меня была пятёрка).

На том же уроке я стала подсказывать подружке, он заметил, подскочил к моей парте, выставил на меня палец и как закричит:

– Ты что шепчешь, как колдунья! Я думал, ты, правда, порядочная ученица, а ты!..

От Жданки ждали телёночка и, главное, молока, без которого было очень плохо. К праздникам нам всегда приносили молоко соседи – но это же не каждый день. И вот, когда уже ждать осталось недолго, заболела наша Жданка. Пришлось её прирезать.

Приходил ветеринар, нашёл воспаление сердечной сумки. Разрезал он сердце на мелкие кусочки и нашёл там иголку. Как она могла попасть – непонятно, ведь мы нашу Жданку берегли, как «глаз свой».

К тому времени пришёл после ранения с войны дядя Егор – мамин брат. Он жил за 25 км от нас, в Ключе. Как узнал про нашу беду, пришёл к нам. Маме дали лошадь в колхозе, чтобы отвезти тушу на спиртзавод – поменять на тёлочку. Дядя Егор помог маме отвезти её.

Там мама встала перед выбором: взять молодую тёлочку или на сносях, от которой сразу можно будет молоко брать. Но такую мама побоялась брать, боялась не довести: было очень скользко, вся дорога – как каток – а ну как упадёт в дороге, разродится. В общем, не стала рисковать. Привели тёлочку, которая ещё только через год принесла телёночка и начала давать молоко.

А тут ещё т. Анна, жена д. Васи, решила вернуться на Зиминский, и нам пришлось снова перебираться к бабушке.

МАЛЯРИЯ

Это всё произошло в начале марта 1944 года, а в апреле я заболела. Поднялась высокая температура, я лежала пластом, мне хотелось холодной воды, но бабушка не давала, заставляла пить тёплую. Мне было очень плохо.

Из больницы с. Курбатова за 6 км от Тужиловки пришла медсестра и сказала, что это тиф. Увезли меня в больницу, положили в отдельную палату, остригли наголо. Я постоянно была без сознания.

Приходила мама. Помню, она плакала, а я ей говорила слабым голосом: «Мама, не плачь», и снова теряла сознание. Так продолжалось несколько недель. Я уже не могла вставать, ходить, даже сидеть и есть не могла, думали, что не выживу. Маме сказали: «Готовьтесь к худшему, надежды мало».

Но тут приехали врачи из Рязани, стали смотреть больных. Пришли ко мне в палату и велели проверить кровь на малярию, потому что у меня были беспорядочные приступы лихорадки. Оказалось, что у меня тропическая малярия, вероятно, ещё с Кавказа. Сказали, что инкубационный период мог быть таким долгим, почти 4 года.

Стали лечить меня акрихином (это таблетки от малярии, очень горькие), только тогда я стала поправляться. Лечили ударными дозами. От лекарств я оглохла, расшатались зубы; была очень слабая – даже сидеть не могла. (Потом, после отмены лекарств, слух вернулся).

Маме сказали: «Ищи чёрную смородину сушёную и чай из неё заваривай, а то зубы потеряет дочка». Где мама раздобыла эту смородину, не знаю, – но нашла и мне заваривала. Когда я стала поправляться, мама мне принесла сваренный язык от нашей Жданки, но я не могла ничего есть: аппетита не было совсем. Приносили щи с палёными свиными ножками – мне от них становилось плохо.

В это время ко мне пришла тётя Клавдия (папина младшая сестра) – она в Курбатове работала учительницей, вела математику в 5-7 классах. Я ей говорю:

– Возьми язык, я его не хочу!

А она уводит разговор на другие темы.

Я ей повторяю:

– Возьми!

А она думает, что у меня бред. Я