Шрифт:
Закладка:
После освобождения население наделили участками земли, все насажали свои виноградники, огороды с овощами – но это не спасало от нищеты. Хлеб пекли из ячменя вместе со стопками не обрушенными (оболочка зерна, у ячменя она очень жёсткая и колючая) – это был ужас, проглотить невозможно такой хлеб!
У маминой двоюродной сестры тёти Нюры было 3 дочери, наши ровесницы, – так они ходили, едва наготу прикрыв, у них даже нижнего белья не было. Папа вёз для тёти Даши (маминой родной сестры) в Азербайджан некоторое количество ситца, из довоенных запасов, хранившегося у тёти Аксиньи, так он, видя такое, отдал тёте Нюре всё, что вёз.
И поехали мы с папой в Азербайджан, к тёте Даше и её сыну Серёже. Они жили недалеко от Баку (п. Сиазань, районный центр). Там Серёжа работал начальником почты. А до войны он окончил в Москве театральное училище, работал в каком-то московском театре, но началась война, и он ушёл на фронт. В армии он был политработником и сразу после войны стал вторым секретарём крайкома комсомола в Орджоникидзе (Ставрополь).
Но его жена Шура была украинкой и во время войны жила на оккупированной территории, тогда это считалось преступлением. И ему предложили или развестись с ней, или положить партийный билет на стол. Серёжа отказался разводиться, но Шура тайком уехала от него, не оставив адреса. Он пытался найти её, не сумел; ушёл с комсомольской работы и уехал в Сиазань к матери.
В Азербайджане мы с папой прожили осень 1947 года и зиму. Папа работал бухгалтером на почте вместе с Серёжей, разгребал накопившиеся там за время войны «завалы». Когда Серёжа принял районную почту, там всё было очень запутанно, папе пришлось приводить в порядок все дела. По работе они ездили в Баку – с отчётами и ещё зачем-то, а я оставалась с тётей Дашей.
Однажды они взяли меня к знакомым, а сами уехали в Баку. Я осталась их ждать (они должны были вернуться часам к 4-м дня). Вот тогда-то я поняла, что такое чужбина! Всё кругом чужое, тоскливое, хотя и люди знакомые были – это невозможно описать, нужно почувствовать! На меня напала такая тоска, я не знала, куда деваться, так мне было плохо. В доме не сиделось, я ходила около дома, все глаза проглядела на дорогу, их ожидаючи, и когда я увидела папу, я просто разрыдалась; он меня успокаивал, а я всё не могла остановиться. Больше они меня никуда не брали.
В Сиазани я поступила в 8-й класс вечерней школы. Начала было учиться, но учёба была такая, что я до сих пор в шоке! Такие учителя были – каких-то малограмотных набрали. Учитель геометрии, например, (инженер по профессии), доказывал нам на полном серьёзе, что параллельные линии обязательно где-нибудь потом пересекутся. Я спорила с ним, но он стоял на своём. Учителя на занятия приходили нерегулярно, мы болтались без дела, – в общем, организовано всё было кое-как. Мы все, кто пошёл учиться – соседские девочки и ребята – бросили такую «учёбу».
Тогда меня оформили на почту разносить телеграммы (у меня даже трудовая книжка есть), правда проработала я недолго, т.к. весной мы уехали домой. Серёжа подхватил малярию, которая в тех краях за несколько дней сводила людей в могилу. Малярийный плазмодий накапливался в головном мозге, и люди умирали в считаные дни. Так похоронили девочку – мою ровесницу, – умерла за 4 суток.
У тёти Даши болело сердце. Мы решили все вместе вернуться в Рязанскую область. Поехали мы весной 1948 года, но Серёжу с работы не отпустили, и он приехал только спустя полгода. Тётя Даша боялась, что умрёт дорогой, и на этот случай просила не сообщать об этом проводникам, чтобы не сняли с поезда, а довезли хоронить на родину.
Но ничего, доехала живая, умерла уже в старости, в 1960-е годы.
В РЯЗАНИ
В 1948 году, вскоре после возвращения из Азербайджана, мы с подругой Шурой поехали в Рязань поступать в фельдшерско-акушерскую школу (ФАШ). В 8-й класс я уже идти не хотела: ведь все ученики и в каникулы, и во время учёбы должны были работать в колхозе. Мы за своё детство так устали от этой бесконечной работы! Многие мои подружки после 7-го класса уехали в Москву наниматься в няньки или дворники, да так там и остались, а я решила стать фельдшером.
Документов мне из сельхозтехникума не отдавали, хотя Миша, который там учился, пока я была на Кавказе, весь учебный год пытался их забрать. Говорили: «Пусть приезжает и учится», – надеялись, что я вернусь. Но я наотрез отказалась, и Миша всё-таки забрал документы.
В тот год отменили стипендии тем, у кого были тройки, поэтому папа с мамой меня отговаривали поступать в ФАШ. Они боялись, что вдруг я получу тройку и мне не на что будет жить. Тут ещё у нас закрылись строчевышивальная (в с. Октябрь) и пошивочная (в Пустотино) артели, где папа работал бухгалтером, и остался он без работы, а в колхозе он не работал, т.к. там ничего не платили. Но я родителей уговорила, сказала, что буду учиться без троек (у меня их и не было, действительно) и буду получать стипендию.
Я сдала экзамены хорошо. Шура тоже поступила, но получила на экзамене тройку, и ей пришлось возвращаться назад – без стипендии на что жить?
Во время приёмных экзаменов я заболела. Не знаю, что это была за болезнь, но мне было очень плохо: болела голова, слабость была ужасная. Тем не менее, экзамены сдала хорошо, даже директор Годунов Михаил Дмитриевич (он преподавал у нас потом токсикологию) во время зачисления, когда беседовал с каждым из нас, спросил: вы, наверное, были лучшей ученицей в классе? (Мне было это приятно).
Мало того, что я заболела, так у меня ещё и деньги украли: мы с Шурой пошли в магазин на Почтовой (рядом с кинотеатром), и у меня из кармана вытащили все деньги, даже на дорогу домой не осталось, – спасибо, Шура выручила.
Так я больная, без денег, домой поехала. Доехали мы на «трудовом» поезде до Перевлеса и заночевали там у Шуриных родных (они там работали на сахарном заводе). А утром пошли домой – очень далеко. На полпути остановились у Вали Чаплиной (её отец там
