руки, слухом — духом и пр. Намечались было неудачные стандарты, но нередко их вытесняли находки, отмеченные знаком изобретательности. Так, над созвучием глаголет — приемлет убедительно восторжествовала безукоризненная рифма глаголет — колет; над тавтологическим божию — безбожию одержала верх прекрасная рифма божию — подножию. И вот еще примеры превосходных, изысканных сочетаний: прелесть — челюсть, пепел — усвирепел, каплям — хаплем (от глагола «хапать»), ямка — мадиямка (жительница Мадиама), пастырь — пластырь, Павлу — лавру, правда — измарагда (изумруда)... Этот список можно было бы продолжать и продолжать. Имеются и виртуозные составные рифмы: просто — во сто, саны — на ны (на нас), и почти каламбурные типа Троица — строится. Иноязычные имена объединяются в пары с созвучными русскими словами: Аристотель, понятно, ищет себе в пару существительное с суффиксом -тель («сказатель»), Арсению суждено влечься к -ению («разумению»), Олоферна тянет к прилагательным типа многомерна, благоверна, Максим тяготеет к к сим, Зевес рифмуется с бес, и т. п. Словом, в XVII в. явственно ощутилась высокая драгоценность рифмы.

А ритмы? Наш современник, чей вкус воспитан на классических образцах поэзии XIX в., пожалуй, скажет, что старейшие русские вирши аритмичны, и будет отчасти прав. Неметрические стихи, беспорядок в количестве слогов, в сочетаемости ударных слогов с неударными — все это действительно производит впечатление аритмии, дисгармонии. Иногда, впрочем, попадаются строки, как бы укладывающиеся в «правильный» стихотворный размер. Смотрите, например, две первые строки в цитировавшейся выше молитве Шаховского — это же прямо-таки четырехстопный ямб! Или обратите внимание на один стих в «Декларации...» самозванца Тимофея Акундинова:

Я естем здесь непознанный князь Шуйский...

Этот великолепный стих вполне мог бы прозвучать в стихотворной трагедии XIX в., пятистопноямбичной, как «Борис Годунов» Пушкина, в монологе самозванца, слегка стилизованном в польском духе (словцо «естем» вместо «есмь»), и это была бы изумительная находка, воссоздающая исторический и стилистический колорит воскрешаемой старины. Пусть это случайность, пусть это исключение, а не правило. Но такое — есть. И право же, читательских симпатий заслуживают не только такие, обгоняющие свою эпоху, стихи, но и нескладные разносложники, трогательные в своей ритмической беспомощности, которую не нужно отождествлять с несостоятельностью. По-своему и они хороши. Они положили начало мощной традиции в нашем стихотворстве, досягнувшей до XX в.

Собственно, остается сказать об этой традиции, о том перспективном, что оказалось заложено в раннем русском виршеписательстве. Во второй половине XVII в возобладало силлабическое стихотворство, строго требующее равносложности строк, метрически упорядочивающее их. Но некоторые виршеписцы продолжали писать по-старому — разносложные стихи, как, например, сподвижник протопопа Аввакума Авраамии. А вирши начала XVII в. по-прежнему переписывались — они и дошли-то до нас по преимуществу в поздних списках. Наступил XVIII в., но и тогда память о старых виршах сохранялась, особенно раешного, балаганного типа: «Бык не захотел быть быком...». Тредиаковский в 1740 г. (уже эпоха ямбов и хореев!) в знаменитом Ледяном доме приветствовал новобрачных шутов разносложными залихватскими раешниками: «Здравствуйте женившись дурак и дура...».

Наверное, своей жизнеспособностью разносложные вирши обязаны именно близости к народному раешному стиху: все, что народно,— прочно. Этот стих испробовал и Пушкин в сказке о Попе и работнике его Балде. Но интересно, что раешный вариант разносложных неметрических стихов — не единственный в практике любительского стихописания в XIX—XX вв. Вспомним, какое письмо в романе Достоевского «Бесы» капитан Лебядкин прислал Лизе:

О, как мила она, Елизавета Тушина,

Когда с родственником на дамском седле летает,

А локон ея с ветрами играет,

Или когда с матерью в церкви падает ниц,

И зрится румянец благоговейных лиц!

Тогда брачных и законных наслаждений желаю

И вслед ей, вместе с матерью, слезу посылаю.

Составил неученый за спором.

Рассказчик, ознакомившись с этими, в духе XVII в., стихами, замечает: «Я знал одного генерала, который писал точь-в-точь такие стихи». Это уже намек на распространенность подобных версификационных форм для любительского стихописания второй половины XIX в. А в 1910 г. Горький в статье «О писателях-самоучках» опубликовал несколько виршей такого же типа, принадлежащих перу неизвестного корзинщика, автора повести в стихах «Дневник проститутки».

Я есть бедный кустарь корзины плету

буду ожидать за мой труд одобрительного ответу

представьте хотя я и бедный а что воображаю

до невозможности презренный металл обожаю

если на моих мозолях не один рублик заблестит

сердцу моему это очень польстит.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

По всему свету проститутка существует

и всякая нация по ней тоскует

а никто на них внимания не обращает

и в целях добрых не помогает.

К такому же типу стиха часто прибегал Демьян Бедный в 20— 30-е гг. Примером может служить «Новый завет без изъяна евангелиста Демьяна» — предполагаемый прообраз поэмы о Христе Ивана Бездомного из романа Булгакова «Мастер и Маргарита» (Бедный — Бездомный, Придворов — Понырев).

Так сложилась традиция. Оказалась живучей. Многочисленные изобретения более совершенных стиховых форм ее не отменяли. А истоки ее — в раннем русском виршеписании, которое возникло почти четыре столетия тому назад.

В. К. Былинин

А. А. Илюшин

Провозвестники виршевой поэзии

Иван Фуников

Послание дворянина к дворянину

Благих подателю и премудрому наказателю, нашего убожества милосерде взыскателю и скуднаго моего жителства присносущу питателю, государю моему имярек, жаданный видети очес твоих светло на собя, яко же преже бе не сытый зримаго и многоприятнаго милосердия твоего Фуников Иванец, яко же прежней рабец, греха же моего ради яко странный старец.

Вожделен до сладости малаго сего писанейца до твоего величества и благородия, не простирает бо ся сицево писанийцо за оскудение разума моего и за злу ростоку сердца моего. Точию рех ти: буди, государь, храним десницею вышнага параклита.

А по милости, государь, своей, аще изволишь о нашемь убожестве слышать, и я, милостию творца и зиждителя всяческих, апреля по 23 день, повидимому, в живых. А бедно убо и скорбно дни пребываю, а милосердия твоего, государя своего, всегда не забываю. А мне, государь, Тульские воры выломали на пытках руки и нарядили, что крюки,

да вкинули в тюрьму, и лавка, государь, была уска,

и взяла меня великая тоска,

и