— Никакие они мне не товарищи, — огрызнулся я. — Они — просто оплаченный груз, и только. Не доставишь — ничего не получишь. И я вовсе не собираюсь отдавать жизнь. Я просто совершаю прогулку для моциона.

Некоторое время он испытующе глядел на меня.

— Мало кто решился бы подняться на Куклэйн в это время года. Тем более, не имея на то веских причин.

— У меня причина достаточно веская. Целых сорок тысяч причин.

Он слегка улыбнулся.

— Ты многолик, Карл Паттон, так мне кажется. Но ты отнюдь не глуп.

Я сказал:

— Давай-ка трогаться. Прежде чем я получу свои законные, нам еще ходить и ходить.

* * *

Теперь Джонни Гром шел легким шагом, который казался ему приемлемым для меня.

Собака, казалось, начала нервничать, то и дело задирая нос к небу и принюхиваясь, а затем снова уносилась вперед. Я легко следовал за ним, сопя и отдуваясь на подъемах и довольно естественно стараясь отдышаться на привалах.

Все это я делал очень осторожно, чтобы не показать, как мне на самом деле легко, и в то же время стараясь не наводить великана на мысль, что мне такой темп не под силу.

Мало-помалу я начал прибавлять шагу, и наконец мы уже двигались со скоростью более четырех миль в час. Такая скорость хороша для небольших прогулок при земном притяжении и по ровной дороге. Здесь, чтобы выдержать такой темп в течение даже недолгого времени, нужно было быть настоящим атлетом. В то же время для меня с моими пьезоэлектрическими мускулами, принимающими на себя основную долю нагрузки, такая скорость была нипочем.

Мы остановились перекусить. Здоровяк извлек из мешка хлеб, сыр и бурдюк с вином и отвалил мне порцию, которой вполне хватило бы на двоих. Я съел большую часть, а остальное отправил в специальный карман для отходов, расположенный на плече скафандра, когда мой сотрапезник отвернулся. Когда он расправился со своей порцией, не на много большей чем моя, я поднялся на ноги, давая понять, что того же жду и от него. Он даже не пошевелился.

— Теперь мы должны отдохнуть часок, — заявил он.

— О’кей, — отозвался я. — Только отдыхать тебе придется в одиночестве. Меня ждет дело.

Я пошел прочь, шагая по пятнистому снегу, и отошел уже шагов на десять, когда мимо меня галопом промчалась гигантская шавка, развернулась и преградила мне дорогу. Я попытался обойти ее справа, но пес снова встал на моем пути. То же самое произошло и при левом повороте.

— Отдохни, Карл Паттон, — произнес позади меня Голиаф. Он улегся на спину и, заложив руки за голову, закрыл глаза.

Что ж, ладно, если я не могу заставить его продолжить путь, я могу не давать ему заснуть. Я вернулся и сел рядом с ним.

— Глухомань здесь, — сказал я. Он ничего не ответил.

— Такое впечатление, что здесь отродясь никто не бывал, — добавил я. — Даже мятой жестянки из-под пива не видно, — это тоже не возымело успеха.

— Чем, интересно, ты кормишься здесь? — спросил я. — Из чего делаешь сыр и хлеб?

Он открыл глаза.

— Из сердцевины дерева-друга. Ее или размалывают в муку, или делают массу и сквашивают.

— Неплохо, — заметил я, — но уж вино-то наверняка привозное.

— Вино нам дают плоды того же самого дерева, — он произнес это «нам», словно его дома ждала жена, шестеро ребятишек и недочитанная книга.

— Сначала, наверное, было очень тяжело? — сказал я. — Если вся планета такова, то трудно даже представить себе, как твои предки ухитрились выжить.

— Они боролись, — ответил великан так, будто это объясняло все.

— Но ведь больше незачем бороться, — возразил я. — Ты преспокойно можешь покинуть эти скалы и жить где-нибудь беззаботно под не очень жарким солнцем.

Великан задумчиво смотрел в небо.

— У нас есть легенда о месте, где воздух мягок, а прямо из земли растут сочные фрукты. Я думаю, мне бы там не понравилось.

— Почему же? Тебе, наверное, кажется, что это особый шик — жить, преодолевая трудности.

Он повернул голову и взглянул на меня.

— А ведь на самом деле это ты испытываешь трудности, Карл Паттон. Я-то у себя дома, в то время как ты страдаешь от холода и усталости в месте, чуждом для тебя.

Я что-то проворчал себе под нос. Джонни Гром так выворачивал все, что чего бы я ни сказал, мои слова рикошетом попадали в меня же.

— Я слышал, здесь существует весьма кровожадная разновидность животных, — сказал я. — Но я до сих пор ни одного не встречал.

— Скоро встретишь.

— Тебе интуиция подсказывает или…

— Нас уже несколько часов преследует стая снежных скорпионов. Когда мы выйдем на открытое место, ты их увидишь.

— Откуда ты знаешь?

— Так говорит мне Вула.

Я взглянул на огромную гончую, улегшуюся на земле и положившую голову на лапы. Она выглядела усталой.

— А откуда у вас появились собаки?

— У нас всегда были собаки.

— Наверное, в первом корабле была одна пара, — предположил я. — Или, может быть, замороженные эмбрионы. Скорее всего, так оно и было. Переселенцы наверняка везли с собой зародышей самых различных животных.

— Вула происходит из породы военных псов. Ее предком был могучий Стэндфаст, который одолел псов короля Руна на Поле Сломанного Клинка.

— Вы что же, воевали?

Он ничего не ответил. Я фыркнул.

— Я-то думал, что при тех колоссальных усилиях, которые вам приходилось прикладывать, чтобы выжить, вы не слишком дорого ценили свои жизни.

— Чего стоит жизнь без правды? Король Рун сражался за свои убеждения. Принц Дал сражался за свои.

— И кто же победил?

— Они бились двадцать часов, и один раз принц Дал упал, и тогда король Рун отступил назад и убедил его подняться. Но в конце концов Дал сломал королю спину.

— Ну, так значит… разве это послужило доказательством его правоты?

— Какое значение имеет, во что верит человек, Карл Паттон, раз он верит в это всем сердцем и душой?

— Чушь. Фактам безразлично, кто убежден в них.

Тут великан сел и указал рукой на белые вершины, мерцающие вдали.

— Правы горы, — произнес он. Затем взглянул на небо, где в вышине темно-пурпурные облака громоздились, подобно крепостным укреплениям. — Небо право. И эта правота означает больше, чем факты скал и газа.

— Я никак не могу вникнуть в твои поэтические доводы, — сказал я. — Я знаю одно — что хорошо вкусно есть, спать в мягкой постели и иметь в своем распоряжении все самое лучшее. И тот, кто утверждает обратное, либо несчастный, либо дурак.

— А что такое «самое лучшее», Карл Паттон? Разве