– Куда? – слабо запротестовал я.

– Сейчас полиция явится. Хотите с ними поболтать?

– Вообще-то я бы не отказа… – начал я, но тут она окончательно вытащила меня из толпы на край площади, развернула к себе, и я опешил.

Мы с Молли были, может, и не друзьями, но уж точно добрыми товарищами по несчастью. Пару раз она всерьез на меня злилась, но никогда еще в ее взгляде не было такой ярости.

– Это из-за вас, – прошипела она. – Из-за вас!

Я задохнулся от возмущения.

– Нет! Я не… Из-за тебя мы его не поймали! Я же велел: если что-то случится, бежать не к жертве, ей и так помогут, а к преступнику! Вместе мы бы его схватили! А если и нет – хотя бы узнали, как он выглядит, но ты…

Голос сорвался. Мои измученные голосовые связки так давно не смягчала слюна, горло было сухим, будто в него песку насыпали, – живые не понимают, как им повезло иметь столь изумительно работающее тело. Я схватился за ближайшую стену и переждал приступ кашля, который меня чуть с ног не сбил. Согнуться оказалось неожиданно трудно. Что-то было не так. С моей спиной что-то совершенно точно было не так.

– Если бы мы сделали, как я предлагала, она бы не умерла! – заорала Молли так оглушительно, что на месте полиции я бы арестовал нас самих. – Уж простите, что не могла смотреть, как она мучается!

Я побрел прочь, не в силах вынести ее сокрушительный гнев. Фаррелл, наш верный возница, ждал на ближайшей улочке, привычно подремывая на козлах, и по нашим лицам сразу увидел: дело плохо.

– Ох, – только и сказал он.

В экипаж я вполз с трудом, но Молли даже не потянулась мне помочь, как делала обычно, и за всю дорогу домой слова мне не сказала. Я воспользовался передышкой и отдыхал, всем телом навалившись на стену.

Дома я надеялся сразу изучить свой несчастный бок, но на пороге, увы, ждала Фрейя. Похоже, заслышала стук колес еще издали. Я выбрался из экипажа, надеясь, что Молли все ей объяснит, но та молча сверлила меня взглядом: дескать, вы все запороли, вы и объясняйтесь.

– Мы не поймали убийцу Кирана, – выдохнул я. – Фрейя, я старался, но…

Лицо у нее застыло. Я только сейчас понял, как сильно Фрейя надеялась, что мы найдем того, кто убил ее сына, чтобы она могла наконец-то освободиться и жить дальше. Она развернулась резко, как обычно делала Молли, и ушла в дом. Фаррелл бросился следом. Молли еще раз красноречиво глянула на меня и пошла за ними.

У меня недостало мужества вмешиваться в их горе, и я поплелся по тропинке вокруг дома – той самой, где мы так неудачно прогулялись с Молли. Подошел к окну своей комнаты. Как и во всех домах ирландских бедняков, оно было небольшим, чтобы беречь тепло. Ничего, пролезу. Я так иссох, что мог бы теперь на ярмарках выступать в роли акробата, который складывается и целиком влезает в небольшой ящик. Я с трудом подтянул свое тело, перекинул его через подоконник и брякнулся на пол. Ну, зато не придется больше ни с кем говорить.

Эту комнату я изысканно обставил по своему вкусу, когда понял, что предстоит провести здесь целый месяц. Зайдя сюда, первым делом я всегда делал одно и то же: брал со стола серебряный умывальный таз и смотрелся в его сияющее дно, поворачивая таз так и эдак, чтобы он получше ловил свет. Мне не хотелось, чтобы жители дома знали, как я озабочен своей внешностью, так что зеркало покупать я не стал. Но таз каждый день предоставлял мне правдивую, хоть и несколько размытую картину моего состояния. Поддержание достойного вида стоило мне некоторых усилий, но в целом таз обычно приносил утешительные новости: выгляжу я неплохо. Бледный, глаза и волосы тусклые, но сойду скорее за больного, чем за мертвого.

Впрочем, лицо меня сейчас волновало куда меньше, чем обычно. Я бережно снял с себя бордовый сюртук, синий жилет и белую рубашку, прислонил таз к стене, изогнулся, приподняв руку, и заглянул себе за спину.

Солнце ярко сияло, освещая печальную картину. Между ребрами – дыра, которая так и не затянулась. Кожа вокруг нее серая, на вид совершенно мертвая. Рядом не было умника Бена, который объяснил бы поточнее, что со мной происходит, но даже без него было ясно: ничего хорошего. «Некроз», – вспомнил я слово, которое он частенько повторял. Отмирание тканей. Я медленно выпрямился и посмотрел на свое перепуганное лицо. Правду признавать не хотелось, но я понял сразу: не все мои неприятности случились прямо сегодня.

Когда остальные восставшие мертвецы упокоились, сила, наполнившая всех нас во время эксперимента Бена, ушла. В последний месяц я жил мирно и тихо, не имея возможности проверить, заросли ли бы на мне раны, но готов был спорить: нет, эта милость осталась далеко в прошлом.

Целый месяц я берег себя, и оттого мое состояние было неизменным, но всего одно повреждение – и равновесие нарушилось. Спина вокруг раны онемела. Я только сейчас понял, что все же худо-бедно ощущаю свое тело в пространстве, – в сравнении с раненым участком, который перестал чувствовать вообще. И, похоже, теперь этого не остановить. Час назад, на площади, я едва заметил онемение в спине, а сейчас не заметить его было невозможно, словно оно разрослось.

Я тоскливо глянул на стопку газет в углу. Целый месяц прочитывал каждый ежедневный выпуск от корки до корки – искал там новости о своем брате или о его покровителе Каллахане, но оба как в воду канули. Где же Бен, когда он так нужен?! Я не очень верил, что он втайне трудится над новым способом оживить меня, скорее, увлекся чем-то другим. Хотя, пожалуй, сейчас мне уже и Бен не поможет, к чему тратить время на поиски? И конечно, нет такого врача, которому я мог бы показаться без риска довести его до сердечного приступа.

Вот, значит, как все закончится. Судя по скорости, с которой отмирали ткани вокруг раны, вряд ли мне осталось больше пары суток. Эта мысль вызвала уныние, но не шок: никому на свете не дано было столько времени, как мне, чтобы смириться со смертью. Больше всего печалило вот что: когда времени так мало, ничего уже не успеть. Расследование обречено, Молли меня не полюбит, Бен не вернется.

План созрел сразу. Фрейя меня теперь ненавидит, Молли презирает, а до семнадцатого июня и следующей попытки задержать убийцу я не доживу, так что нет смысла задерживаться в этом убогом домишке. Тихо скроюсь, на оставшиеся деньги сниму роскошный номер в роскошной гостинице (насколько этот эпитет применим к заштатному Дублину). Закажу цветов и томик Байрона. А может, даже музыкантов. И проведу остаток жизни в спокойствии, наслаждаясь красотой и праздностью. Хоть немного поживу, как положено графу.

Сказано – сделано. Я побросал несколько костюмов в саквояж, а свои записи, полные нытья, забирать из-под кровати не стал. Надеюсь, жители дома разожгут ими огонь в очаге – все равно читать не умеют.

Раз уж все равно мучиться с застегиванием пуговиц, я решил выбрать свежий наряд. У меня была диковинка, которую я берег для особого случая: черная рубашка, заказанная у местного портного. Черных рубашек никто не носит, но я как чувствовал, что подобный траурный наряд однажды мне понадобится. Я упрямо застегнул мелкие пуговки плохо гнущимися пальцами. Повязал черный шейный платок. Надел бархатный жилет, сюртук и перчатки того же цвета. Оглядел свое отражение в тазу, и у меня даже настроение немного исправилось. Мне так идет черный! Зря я вечно отвергал его в пользу более ярких оттенков. Последний штрих – цилиндр. Конечно, тоже черный. Получилось необычно, но, пожалуй, даже стильно: я прямо черный человек, заказавший Моцарту знаменитый реквием.