Онъ звѣрь, притомъ же затравленный, а слѣдовательно съ помутившимся сознаніемъ.

— Онъ зарѣжетъ ребенка, — только, чтобы зарѣзать.

Рѣжетъ — въ состояніи безсильной злобы, въ состояніи крайней степени досады на свое безвыходное положеніе.

Впереди у него ничего нѣтъ. А въ своей эпизодической борьбѣ съ обществомъ онъ не можетъ разсчитывать выиграть ни одной битвы.

Онъ только и можетъ, что воровски, гдѣ нибудь за угломъ, или въ глухомъ безлюдномъ мѣстѣ, зарѣзать…

И рѣжетъ.

— Что въ немъ чтитъ корпорація?

Прежде всего, конечно, силу.

Темная масса вообще склонна къ преклоненію предъ силой, какова бы она ни была, на что бы она ни направлялась.

Даже сила оффиціальнаго, казеннаго палача, и та способна увлекать толпу. Въ народѣ и сейчасъ ходитъ не мало разсказовъ о палачахъ николаевскихъ временъ, однимъ ударомъ плети перебивавшихъ позвоночный столбъ несчастной жертвы.

А китайцы, какъ говорятъ, восхищаются, когда палачъ однимъ ударомъ сабли сноситъ голову осужденнаго.

Между тѣмъ, если взять въ отдѣльности съ одной стороны китайскаго и русскаго палача, а съ другой жертвъ китайскаго и нашего николаевскаго суда, то всѣ симпатіи той же толпы окажутся на сторонѣ жертвъ, а никакъ не палачей.

Сила, значитъ, выступаетъ тутъ какъ самоцѣнная величина, независимо отъ ея примѣненія, хотя бы и отвратительнаго.

Правда, тѣ же палачи за свое отвратительное ремесло, получаютъ должное и отъ той же толпы: она не только презираетъ ихъ, но и физически гнушается ими, чувствуетъ къ нимъ отвращеніе, какъ къ отвратительнымъ (поганымъ) людямъ.

Въ молодости я зналъ старика крестьянина, которому, случайно пришлось въ 40-хъ годахъ прошлаго столѣтія везти палача изъ Саратова въ Царицынъ. На одномъ изъ этаповъ, какъ онъ разсказываетъ, его посадили обѣдать за однимъ столомъ съ его страшнымъ пассажиромъ.

— Что же ты думаешь! — разводитъ онъ руками. — Куска не могъ проглотить: тошнитъ, то и гляди вырветъ! такъ и вылѣзъ изъ-за стола, одной ложки не схлебнувъ. Все мнѣ кажется, что изъ человѣчины щи то сварены. А онъ ѣстъ себѣ, ему хоть бы что!

Тутъ человѣкъ не только физически не въ состояніи ѣсть съ палачемъ изъ одного блюда, но и удивляется, какъ онъ то, палачъ то, не чувствуетъ отвращенія къ себѣ и своему ремеслу и не теряетъ аппетита при видѣ варенаго мяса.

Болѣе отрицательнаго отношенія, кажется, нельзя себѣ представить.

Однако, тотъ же старикъ крестьянинъ совершенно забывалъ ощущенія совмѣстнаго обѣда, когда описывалъ послѣдующую картину торговой казни въ Царицынѣ.

— Красная рубаха на емъ! Ручищи — во! Весь рыжій! Глаза страшенные! Какъ крикнетъ: «Берегись— ударю!» А потомъ: ррразъ!.. Такъ кровь ключемъ и брызнула. А барабаны: рры-ры-ры! рры-ры-ры!.. «Лошадь, говоритъ, съ одного удара могу убить на смерть, а человѣка — мнѣ наплевать». Вотъ какой онъ, палачъ то! Тоже не всякій это можетъ…

Послѣднія слова не оставляютъ никакого сомнѣнія относительно психики старика-крестьянина въ моментъ наблюденія силы палача. Проявленіе этой силы какъ бы закрыло отъ него страдающую жертву. Онъ видитъ ключемъ бьющую кровь, но относится къ этому ключу и оцѣниваетъ его, какъ мастерское произведеніе палача, мастера своего дѣла.

Этому помогли, конечно, и барабаны, заглушавшіе крики жертвы, но центръ впечатлѣнія все же создавало обаяніе силы и мастерство удара.

Такова сила и ея воздѣйствіе на темную массу даже при самыхъ невыгодныхъ условіяхъ, когда зрители по существу враждебно относятся къ проявленію самой силы.

Этой враждебности, конечно, нельзя ожидать отъ темной массы воровъ, когда предъ этой массой встаетъ во весь ростъ «классическій злодѣй» изъ ихъ же среды.

И чѣмъ сильнѣе этотъ «злодѣй», тѣмъ больше его вліяніе.

Но такое преклоненіе предъ силой, направленной на посторонніе и безразличные предметы, могло бы создать только чисто отвлеченное любованіе, какъ предметъ творческаго искусства природы.

Между тѣмъ, на практикѣ этимъ не ограничивается. Воровская масса фактически подчиняется подобнымъ субъектамъ, признаетъ ихъ власть надъ собой и мирится со всѣми тяготами этой власти и ея преимуществами.

Очевидно, что кромѣ простого поклоненія силѣ тутъ и еще имѣется нѣчто, болѣе непосредственно касающееся интересовъ воровской корпораціи.

Это нѣчто до извѣстной степени выясняется предъ вами, когда вы слушаете такого «аристократа» и наблюдаете его аудиторію гдѣ нибудь на тюремномъ дворѣ, или въ вагонѣ при переѣздахъ по этапу.

Разсказъ обычно ведется въ самыхъ кровавыхъ рамкахъ.

— Онъ это въ карманъ руку, револьверъ достать хочетъ, а я его вотъ этими самыми руками за глотку! — разсказчикъ показываетъ жилистыя руки. — У него глаза на лобъ и вылѣзли…

— Такъ его и надо! — не выдерживаетъ восхищенная аудиторія.

— Съ леворвертомъ, толстопузый чортъ, ѣздитъ!

— Для нашего брата смерть съ собой возитъ!

Аудиторія тутъ въ «молодецкой» хваткѣ разсказчика видитъ актъ мести за то, что «онъ смерть съ собой для нашего брата возитъ».

Эта то роль мстителей за всѣхъ и даетъ такимъ «героямъ» фактическую власть надъ остальной воровской массой.

Это авангардъ воровской корпораціи, ведущій наиболѣе активную и кровавую борьбу съ враждебнымъ ей обществомъ.

Воровская кровная аристократія, въ глазахъ остальной воровской массы, выступаетъ, такимъ образомъ, въ роли мстителей, а вмѣстѣ и боевого авангарда.

Эту роль она не оставляетъ и въ стѣнахъ тюрьмы.

Она ведетъ борьбу съ тюремнымъ режимомъ; она-же и мститъ тюремнымъ властямъ, если эти власти слишкомъ уже далеко заходятъ за черту тюремныхъ традицій.

Въ этомъ отношеніи тюремная кровная аристократія молчаливо принимаетъ на себя обязанность рисковать карцеромъ и, въ случаѣ надобности, итти даже на убійство тюремныхъ гонителей. И эти обязанности выполняются неуклонно, опять таки въ мѣру требованій тѣхъ же тюремныхъ традицій.

Отсюда возникаетъ кажущаяся полезность аристократіи для всей воровской корпораціи.

Но только кажущаяся.

Въ дѣйствительности выступленія «аристократовъ» противъ тюремной администраціи никакъ не отзываются на положеніи остальной массы уголовныхъ заключенныхъ.

Да и не могутъ отозваться, и по очень простой причинѣ. Обычно эти выступленія вызываются какимъ либо частнымъ случаемъ, никакъ не относящимся къ общему тюремному режиму. Бываетъ и такъ, что столкновеніе вызывается желаніемъ тюремной администраціи встать на защиту терроризированной «аристократами» уголовной мелкой сошки.

Или же «аристократъ» просто «фордыбачитъ», «распускаетъ хвостъ» изъ одного желанія показать:

— Каковъ есть Гришка Соловей! И какъ объ немъ понимать нужно!

Отсюда и отношенія тюремной администраціи вообще къ выступленіямъ аристократовъ складываются весьма своеобразно.

Тюремное начальство, вообще не любящее скандаловъ, разъ навсегда усваиваетъ себѣ ту мысль, что съ «аристократами» нужно быть осторожнымъ. Къ нимъ нельзя придираться, въ особенности въ мелочахъ.

Но только къ нимъ!

На остальную массу заключенныхъ «осторожность» не распространяется. Тамъ можно позволять себѣ все, и въ области режима и въ области хозяйственныхъ операцій.

Отсюда, если на «аристократахъ» всегда новыя чистыя куртки, крѣпкое бѣлье, если у