Причал 72 расположен чуть севернее нового вертолетного аэродрома, который лежит в южном краю бассейна, образуемого Причалами 72 и 71. Оставшаяся часть используется для швартовки барж горнодобывающей корпорации, владеющей карьерами на Гудзоне в Гаверстроу, Томкинз-Коув и Клинтон-Пойнт. Максимум здесь могут пришвартоваться девять барж. Если взглянуть со стороны реки, увидишь остроконечные края двух огромных разрушенных построек, громоздящихся на фундаменте из камня и тяжелых балок, с узкой тропинкой, огибающей каждую из них с трех сторон. Фронтонная сторона Причала 73 служит указателем для судов, поскольку выкрашена красными, белыми и голубыми полосами, соответствующими линиям американского флага. В конце Причала 72 находятся несколько плавучих пристаней со швартовными тумбами и крепительными утками из чугуна. Небольшая зеленая коробка деревянного цвета прибита к фронтонной части навеса. Там вывешены списки диспетчерской компании по заготовке щебня, расписание движения барж.

Час назад я покурил марихуаны чилийского происхождения. Очень хорошей. Но для меня это неоднозначный наркотик. Он может стимулировать контроль над истерией, но бывает, вызывает пугающую и нервирующую смену настроений, всплеск начинаний, спонтанно порождаемых неизвестной тебе областью собственной психики… медленные, стремительные, скачкообразные и тошнотворные уходы от себя, и потом, резко, возвращаешь контроль. Это может утомить. Напряженная концентрация на внешнем объекте неожиданно ослабевает, перед тобой вдруг мимолетно и двусмысленно мелькнет чья-то бледная физиономия. Причина того, чего стоит избегать, кроется в отношениях видящего с видимым. Обычная ассоциативная логика оказывается несостоятельной. Проблема, если кому-то захочется таковую поставить, заключается в том, чтобы найти новый критерий истины. Ясное дело, в такие моменты список в ящике в конце Причала 72, где, как положено, указано время прибытия буксира, на котором пойдет баржа, несет в себе некую фатальность. Надеялся по приходу к причалу заглянуть в Виллидж, но прочитал список, и оказалось, что твоя баржа обозначена среди тех, которые немедленно отбывают.

Как раз в этот вечер, дело происходило в середине зимы, меня в списке не было. Я дважды внимательно его пробежал, водя пальцем по колонке барж, О’Брайен, Макдугал, Кэмпбелл, О’Мэлли, Маттеотти, Леонард, Маршалл, Кук, Смит, Петерсон: Красная Звезда, по прибытии; Кугэн, Бакстер, Хэйнес, Лавдэй: Колониальный, когда будет прилив. По краю причала слонялось несколько капитанов барж, в основном тс, кто сразу же должен отплывать.

Я вернулся на баржу. В каюте я убрал кое-какие разбросанные повсюду вещи, трубку для гашиша, пузырек бензедрина. Запер каюту, пробрался через четыре баржи на пристань. Прошелся по длиннющей балке, служившей узким тротуаром и тянувшейся параллельно ангару аж до самого дока.

Я шел не торопясь, светя под ноги фонариком. Слева от меня — гофрированное железо гаражей, справа, где-то футов на четырнадцать ниже — спокойная темная вода в резервуаре, в которой отражаются несколько голых огней. Ее поверхность была испачкана нефтью и грязью. Наконец, я вышел на пристань, протиснулся между припаркованными товарными вагонами и попал на улицу под эстакадой. Двинул через весь город по диагонали и у 23-й улице на Восьмой Авеню поймал такси до Шеридан-сквер. Я позвонил Мойре из аптеки, где продавали книги в бумажных обложках. Она сказала мне подтягиваться.

Она мне обрадовалась. Мы не виделись уже больше чем две недели.

— У тебя как с торчем?

— Голяк.

Иногда разговор у нас получался короткий. Она пыхала уже несколько лет, но придерживалась строгих нравов насчет героина. От этого отношения наши получались напряженные и истеричные. Я подчас задумывался, с чего я утруждаю себя таскаться к ней, то же самое относительно друзей, кто не употреблял джанк. «Меня это не касается, — сказала Мойра. — У меня к ним ин малейшей симпатии».

Помнится, я взбесился, когда это услышал. Захотелось взять ее и встряхнуть. — И ты такое говоришь! Иногда как подумаю обо всех этих мусорах невежественных, всех этих невежественных судьях, всех этих невежественных ублюдочных людишках, кому человека грохнуть все равно что высморкаться! Им кажется, они так охуительно запросто изведут заразу как банального микроба. Неважно — еврейский вопрос, наркомания. Как стрептококков. И их прет от этого их антиамериканского бешенства. Господи, здоровому параноику, типа меня, которому нравятся четыре стенки и тюремный замок на каждую дверь, плюс парочка хороших Франкенштейнов разгонять толпу горящими факелами. Такое впечатление, что каждому, кто рискнет пририсовать тебе, дорогой спаситель, бороду, устроят резкую абстиненцию, а потом поволокут судить, а потом, раз судить некого, он же скорее не человек, а животное, трясущаяся, завывающая, блюющая масса, дадут полграна морфина за десять минут до начала слушания. А то вдруг его ещё придётся укладывать на носилки, а какой-нибудь безответственный кретин помчится за доктором.

— Это меня никак не касается! — завопила Мойра.

— А кого касается? Как ты собираешься поступать? Предоставить все решать экспертам? Завтра Эпоха Врачей! Они уже подбивают налоговиков и Ф.Б.Р. делать рентабельную монополию: «Может выписать рецепт, а? Закрыть в лаборатории и провести побольше анализов». Они вечно гонят про недостаток научных свидетельств, про то, что небезопасно это дело обнародовать! Они боятся, что народ узнает, дело-то не в этом ебаном хмуром!

— Они боятся! Кто это они?

— Ты! Черт тебя возьми, Мойра! Ты!

— Не желаю это обсуждать! Не желаю с тобой спорить!

В этот момент зазвонил телефон. Она была признательна тому, кто ее отвлек. Но это оказался Том Тир. Он был столь же к месту, как новорожденный монголоидный идиот. Он слышал, что я в городе. Хотел узнать, не желаю ли я затариться. Она зажала рукой трубку и на ее лице появилось сердитое выражение, так как она засекла мои колебания. Она холодно сказала в телефон:

— Он сейчас здесь. Лучше сам с ним поговори.

Передавая мне трубку, она заявила, что ей не хотелось бы, чтобы он впредь сюда звонил. Она старалась избегать моего недоверчивого взгляда, и её лицо стало суровым и непроницаемым. Теперь я видел только ее затылок, длинные светлые волосы, гладкий купол. Помню, как впервые вдохнул их запах; ее щека была холодна; это случилось в середине зимы, и в Глазго на улицах лежал снег. Ко времени, когда я занялся телефоном, я знал, что брать я буду, надо только условиться о месте и времени. Мысль о том, что мне придется провести вечер с ней в ее теперешнем настроении пугала меня. Голос Тома, поскольку он чутко реагировал на ее тон, звучал извиняюще, почти подобострастно.

— Да не извиняйся, хули, — сказал я ему, видя, что она подслушивает. — Где будем встречаться?

— На площади Шеридан, где-то через полчасика.

Я положил трубку. Мойра наливала кофе. Мне надо было что-нибудь сказать.