Я помню, на следующее утро газета с большой похвалой напечатала эту песню, и она стала популярной в Магнитогорске».

Армейские газеты охотно печатали его стихи, песни, фельетоны. Его песни и стихи входили в репертуар актеров, которые выступали перед бойцами частей, направляющихся на фронт, и перед ранеными в госпиталях.

И вдруг совершенно неожиданно для всех Виктор бросает театр и уходит в цирк. Работать на манеже рыжим клоуном!

Надо сказать, еще до войны он писал репризы для клоунов, так как любил цирк. Любовь к цирку он пронес через всю жизнь, начиная с первого посещения в детстве. У него были друзья и знакомые среди артистов цирка. Виктор дружил с замечательным режиссером цирка А. Арнольдом, с которым ему посчастливилось работать, когда он сам стал клоуном.

Писательница Наталья Дурова из знаменитой цирковой семьи Дуровых вспоминает далекие военные годы, когда Виктор был клоуном на манеже Московского цирка.

«Виктор Драгунский. Я запомнила его в детстве удивительно красивым, кудрявым, как цыган, пареньком. Он пришел к нам в грим-уборную старого цирка на Цветном бульваре к моему отцу.

В цирке было хмуро в эти дни, окна были заклеены крест-накрест, света давали мало. Еще шла война… Зрители были похожи на одну сцементированную плотную стену зеленого цвета. Это были военные, пришедшие сюда на передышку.

В первый раз я увидела его в нашей грим-уборной. Он рывком поднялся, и у него одновременно смеялись глаза и губы.

— Говорите, вы из театра? — задал ему вопрос мой отец.

— Да, фронтового.

— Это прекрасно, будете годиться и для фронтовых бригад. Здесь же тоже фронт. Что вы умеете делать?

— Я все могу! — И вдруг глаза снова распахнулись, губы растянулись в улыбку, и человек опять засмеялся.

— Да, интересно, это очень интересно, — сказал отец. — Вы клоун, я вижу это.

Первое и трудное, это где-то 44-й год. Выезды на передовые — это работа на лафетах, когда нет пространственности, а ее нужно создать. Или когда собирали полдивизии и нужно было работать в трех-четырех точках, чтобы обслужить сразу сидящих на поле бойцов.

У Драгунского была удивительная пластика, кошачья пластика. Я обожаю Костю Райкина, он обладает этой удивительной пластикой. Вы забываете все, вы следите только за его движениями. И таким был Драгунский.

Он спасал тех, кто по молодости своей и растерянности, потеряв очки в свои восемнадцать лет, не двинулся с места под команду «вперед, в атаку!»

Был такой случай. Он забирал этого человека, переодевал его и говорил, что это его актер, он не успел переодеться. Он спасал людей.

Он находил смелость, когда погибал актер, рассказать семье. Шли годы. Он продолжал помогать семье погибшего актера.

Мы, цирковые дети, тоже работали на манеже.

Привезли бойцов с передовой — нужно выступать. Нас очень много заставляли работать, нас могли поднять ночью. Вы понимаете, как трудно разбудить ребенка, который уже проработал два спектакля.

Драгунский заступался не только за меня, заступался за нас, детей. Он спасал нас, детей, от напраслины и окрика. Он умел снять напряжение и внести какое-то равновесие. Я его обожала, я была малявкой в общем-то, но я его обожала совершенно.

Он находился больше всего в нашей грим-уборной, которая была нашим домом, хотя у него была своя. Но здесь была семья, и он тянулся к нам.

О привязанности к нашей семье и дружбе с нами он написал в своей книжке о цирке «Сегодня и ежедневно», где мой отец Юрий Дуров описан под именем Русакова, а я в повести — Татка.

Драгунский любил детей, и в его цирковой книжке есть немало строк, посвященных детям: «… Я выхожу на утренник, я иду в манеж, ни одного дня без работы для детей, ни одного ребенка без радости. Смех — это радость».

Драгунский говорил: «Я терпеть не могу такие номера, где клоуна бьют молотком по голове или разбивают о его лоб сырые яйца. Я этого не люблю и стараюсь строить свое выступление так, чтобы люди смеялись не надо мной, а моей выдумке, моему озорству, моему умению показать смешное другим. Люди должны не жалеть меня, а гордиться мною, любить меня за то, что я ловкий, что у меня есть достоинство. Они должны любить меня так, как они любят солдата из народных сказок, смекалистого солдата, который сумел сварить суп из топорища».

Впечатления от работы в цирке были так сильны и оставили такой след в его жизни, что спустя много лет он написал повесть о цирке «Сегодня и ежедневно». Повесть почти автобиографическую. Она пользовалась успехом у читателей, была поставлена в театре и экранизирована, правда, потеряв при этом свою первозданную прелесть.

Среди «Денискиных рассказов» есть несколько на цирковые сюжеты. Ах, как он любил цирк! Сколько он рассказывал мне о цирке, сколько у него было еще задумок.

Вот маленький отрывок из повести «Сегодня и ежедневно»:

«Я стою в кромешной темноте перед занавеской в ожидании выхода, мое сердце бьется глухо и часто — это в него стучится кровь тысяч клоунских сердец, создавших цирк. И хотя я хорошо знаю на собственной шкуре, что такое наша адская работа, что такое ее пот и боль… ее расплющенные суставы и отбитые крестцы, растяжения, вывихи, ушибы и переломы — я верю в вечную легенду о цирке… и ощущаю только суровый восторг и волнение перед тем невероятным и удивительным, что ждет меня там на маленьком, усыпанном опилками кругу, перед смеющимся, грохочущим, ревущим и рукоплещущим празднеством, что было, есть и пребудет во веки веков, — цирк, цирк, цирк!»

В цирке Виктор проработал немногим более года. Опять потянуло в театр. А тут неожиданная встреча со своим любимым учителем А. Диким, только что вернувшимся из ссылки. Кончилась война. Виктор не прерывал связи с А. Диким, даже когда тот находился в ссылке. Он посылал ему табак, сухари и все, что мог. Они переписывались. Дикий писал Виктору, что ставит спектакли, в которых играют не только ссыльные актеры, но и уголовники.

И вот Алексей Дикий в Москве, в Комитете по делам искусств, где получает назначение на должность художественного руководителя нового Театра-студии киноактера. Виктор, со слов Алексея Денисовича, рассказывает следующий эпизод: «Сидя в кресле у стола высокого чиновника, вдруг замечает нечто очень знакомое под своими ногами. Это его собственный текинский ковер (видимо, забранный из дома после его ареста).

— А коврик-то мой в вашем кабинете…