тому же староста оставлял лучшие места для своих приятелей и не позволял, вопреки установленным правилам, приехавшим первыми эти места занимать. Не раз такое поведение старосты вызывало столкновения. Однажды это произошло с моей матерью.

Она приехала с горшками на двух телегах и начала с моим братом выгружать их на свободном месте. Весь товар был разложен. Старосты еще не было. Когда он появился и увидел, что моя мать заняла место, предназначенное им одному из его приятелей, он приказал моей матери убрать горшки. Она отказалась, считая, что староста не имел права лишать ее занятого места. Староста обрушился на нее страшными ругательствами и даже толкнул ее. Она, считая себя оскорбленной, бросила свои горшки на произвол судьбы и уехала с моим братом, направляясь домой. Но до этого она посоветовалась с одним городским знакомым и подала жалобу на старосту мировому судье*. Староста был уверен, что судья не даст ход делу. Он ошибся : судья приговорил старосту к возмещению оставленных моей матерью горшков и, кроме того, к уплате некоторой суммы за оскорбления.

С тех пор моя мать твердо поверила в справедливость суда и всю свою жизнь сохраняла эту веру. Она была уверена, что несправедливые решения судей происходят оттого, что иногда они введены в заблуждения лжесвидетелями или же подкуплены взятками.

Последствия этой безграничной веры в правосудие часто доставляли неприятности нашей семье и, в особенности, жене моего брата. (Я расскажу позже об этом случае.)

Горшечное ремесло, даже при продаже по хорошим ценам, было маловыгодным, оплачивалось плохо. К тому же горшечник никогда не делал подсчетов : во что обходился ему горн обожженных горшков и сколько приходится ему за его труд при продаже. Он удовлетворялся уверенностью, что он живет этим, а не землей. К горшечному ремеслу он так привык, что не представлял себе, как можно жить иначе. Он так свыкся с ним, что не замечал ни его тяжести, ни вреда для здоровья. Последнего он не сознавал просто по своему незнанию. Поэтому мысль о перемене, о переселении на « новые места » не приходила даже ему в голову. Однако нельзя было упрекнуть его в отсутствии наблюдательности : разъезжая по городам и селам, он видел людей, живущих лучше, чем он, и он охотно рассказывал своим соседям о своих впечатлениях, не лишенных ни тонкости, ни ума. Но его свидетельства не шли дальше ; он не делал из них никаких выводов. Город был для него местом сбыта его производства и только. Городская культура его не трогала.

С раннего возраста я знал цену деньгам, и какая в них нужда дома. Я был рад, когда мне удавалось скопить к приезду отца из Карачуна в Воронеж 50-75 копеек. Приезжал он иногда через неделю или дней через 10, оставив меня в городе с горшками. Такая малая сумма объяснялась тем, что отец оставлял меня допродавать остатки. В первые базарные дни продавались, обычно, самые ходовые горшки, а на остатки покупателей было меньше. В не-базарные дни горшки могли покупать только « барыни », так называли мы всех городских покупательниц.

При такой медленной и слабой распродаже горшков я мог бы все проесть, что выручал от продажи, если бы питался нормально, не экономя. Правда, было немного голодновато, но как было в то же время приятно видеть удовольствие отца, когда я ему вручал эти 50-75 копеек. А когда мне удавалось скопить целый рубль, радости его не было предела. Да как было не радоваться ! Цена всему возу была 2 рубля, самое большее 2 с половиной. Я же умудрялся сам прокормиться в течение 7-10 дней и еще скопить целый рубль !

Несмотря на очевидную бедность, я не слышал никогда, чтобы отец или мать жаловались на свою судьбу. У отца единственный раз проявилась неудовлетворенность своей жизнью, и он выразил желание переселиться на новые места. Такое желание покинуть свое насиженное место, тяга к переселению в Сибирь* начали тогда все более и более захватывать крестьян малоземельных губерний. Это движение докатилось и до нашего села. Вот у отца и возникла такая мысль.

« А не попытаться ли нам, Танюша, говорил он матери, поискать лучшей жизни ? » Но наша мать наотрез отказалась оставить свое родное село. « Если тебе не нравится здесь, отвечала она отцу, то поезжай, а я не поеду. Если дети захотят поехать с тобой, — пусть едут. Я этому не препятствую. Останусь одна, а не поеду на новые места. Мне и здесь, на старом, хорошо, и ни на какие новые места я его не променяю ». На этом и кончился разговор о переселении.

Если кто-нибудь из нас выражал иногда сожаление о тех или иных недостатках в нашей жизни (а недостатков было очень много), мать говорила : « Нечего Бога гневить ! Многие хуже нашего живут. Мы же, слава Богу, с голоду не умираем и живем не милостыней, у чужих людей хлеба не просим, живем с Божьей помощью уж не так плохо ». И возражать ей на это было невозможно. Она была права в том, что с голоду мы не умирали и что были такие, которым еще хуже, чем нам.

Нужно сказать, что у крестьян нашей местности вообще не было привычки жаловаться на жизнь, какой бы она ни была, и не было чувства зависти к более богатым, живущим лучше других. Богатство и бедность принимались, как дар или наказание, ниспосланные Богом. На Бога же жаловаться нельзя. Бог волен наградить милостью своей или наказать гневом своим. Его пути неисповедимы. Он может послать тяжкие испытания и праведнику и обогатить, осчастливить недостойного.

Таким отношением к материальным благам объяснялось, вероятно, и то, что редким исключением были в нашей местности кражи. Дворы и избы никогда не запирались на замок. Хозяйственный инвентарь всегда находился во дворе, под сараем, а мелкий инвентарь (топор, лопата, вилы, грабли и др.) оставался в саду или на огороде, — там, где производилась работа. Проходили мимо разные люди, но ни у кого не зарождалась мысль — взять оставленные предметы. А между тем этот инвентарь не у всех был, многие в нем нуждались, и все-таки не было мысли его украсть.

Правда, наряду с этим существовали воры-конокрады, воры, угонявшие даже коров, воры-специалисты по краже одежды. Для этих воров и замки не являлись препятствием. Они занимались воровством и со взломом и даже с убийством, если собственник, заставший его