Шрифт:
Закладка:
– Как ты посмела нарушить закон?! – прогрохотал мужчина в белых одеждах. – Ты-ы-ы! Предала наш род и дала смертному напиться Живой воды!
– Отец, – прорыдала девушка. – Это моя вина. Накажи меня, но отпусти его. Я умоляю тебя!
– Ты опозорила меня! – прорычал мужчина. – Где это видано! Никогда в мирах не случалось подобного! У тебя была простая задача! Пропускай себе смертных в мир Нави!
– Да кто ты тако… – со злостью прокричал Осьмой, кидаясь на сверкающего мужчину, и отлетел в сторону от одного только взгляда.
– Как ты смеешь, смертный! – голос громовержца вновь возвысился, земля затряслась.
– Перун, дорогой брат, эти двое не стоят того, чтобы так неистовствовать, – раздался вкрадчивый голос. – Уничтожать их смысла нет. Такое наказание никому не послужит хорошим уроком.
Вперед выступил мужчина с горящими зелеными глазами. Он сочувственно вздыхал, качая головой, и ходил из стороны в сторону, наблюдая, как девушка обнимает немного оглушенного парня.
– И что же ты предлагаешь, брат? – пророкотал громовержец. – Давно ли ты был на их месте?
– В том-то и дело, великий и всемогущий: побывав на их месте, я знаю толк в хорошем наказании.
– Продолжай, – снисходительно отозвался Перун, и глаза его загорелись опасным жадным огнем.
– Отдай их мне, о величайший из богов! – воодушевленно произнес его брат. – Смертный более таковым не является, а дочь твоя… с ее умениями может служить мне и вовсе бесконечно. Их страдания и мытарства в мире Яви будут хорошим уроком для прочих желающих преступить закон.
Перун задумчиво потеребил бороду, гнев его поутих, и взгляд расплавленного серебра безразлично скользнул по дочери и ее избраннику.
– Так тому и быть, Велес, – заключил громовержец, щелкнув пальцами. – И чтобы подальше от моих глаз. С годами я стал менее терпим к… неповиновению.
Он поднял молот и, кинув презрительный взгляд на Зиму, ударил орудием оземь. Громыхнуло в последний раз, и всё стихло. Тучи развеялись, и на мосту остались три фигуры.
– О дорогая моя Мара. Морена! – голос Велеса потерял фальшивые участливые нотки и теперь звучал насмешливо. – Человеческая любовь – очень сильное оружие и такая же сильная слабость. Разве ты этого не знала?
– Ты… ты рассказал ему, – слабо завыла девушка, пытаясь подняться. – Как ты мог… Ты обещал мне!
– О-о-о, я обещал. Досадно, – усмехнулся Велес. – А теперь мне несколько наскучили твои практически человеческие несдержанные повадки, поэтому перейдем к делу.
Осьмой и Зима, взявшись за руки, с тревогой слушали речи темного бога, но звучание их и смысл растворялись в шуме Смородины.
Из-за болезни я пропустила семь дней на погосте. Мара вела себя как ни в чем не бывало, а я так хотела вернуться к нему на погост, что думать о том вечере, когда подруга напоила меня отваром, совершенно не хотелось. Я почти убедила себя, что наша с Марой перебранка была плодом моего воспаленного лихорадкой воображения.
На восьмой день, выйдя из дома, я увидела бурую землю. Зима отступала. Снега́ таяли, образуя на крыше избы ледяные сосульки, которые плакали: кап-кап. Никто не хочет умирать, даже зима. Несмотря на холод, в воздухе пахло приближающейся весной. Ее дух был еле уловим, и вроде бы толком ничего не поменялось, но сердцем чувствуешь: изменилось всё.
Я заспешила на свое обычное место и, приблизившись, заметила, что холмик значительно просел. Опустившись на колени, я погладила ладонью землю. Мне не нравились любые перемены. Хотелось бы, чтобы все было как прежде. Я желала, чтобы ветра продолжали дуть с таким же остервенением, а злой колючий снегопад убеждал бы, что я не так далеко от той самой ночи. Одеревеневшие от холода пальцы напоминали бы, как я гладила его лицо в последний раз.
Просевший же холм доказывал: время никого не щадит. Время отбирает воспоминания безжалостно, словно палач равнодушно рубит голову с плеч. Безвозвратно. Мара больше не ходила за мной по вечерам, и я научилась сама возвращаться домой. Впервые назвала избу у погоста домом. Я еще раз произнесла это слово. С тревогой мелькнула мысль, что я не смогу гостить здесь вечно. Когда-то же придется уйти.
Я не имела представления, куда могла бы отправиться. Мое место было рядом с ним. Я не желала никакой другой жизни. И боль не ослабевала и не становилась легче. Раньше, в деревне, я часто говорила родственникам усопшего, что время сровняет боль, восполнит пустоту потери и станет легче. Но оказалось, что это ложь. Боль никуда не уходит. Просто учишься жить вместе с ней.
Я сбивчиво посчитала в уме. День весеннего равноденствия давно позади. Значит ли это, что скоро мне намекнут уйти и жить своей жизнью дальше? Они прогонят меня? Я боялась думать об этом и не находила смелости спросить прямо у Мары и Калена, сколько еще могу оставаться у них. Они молчали, и я, в свою очередь, трусливо избегала этой темы, хотя неизвестность была мучительной.
Еще через одну луну Мара удивила нас. Это случилось поздно вечером, когда Кален пил травяной отвар и смотрел в окно, думая о чём-то своем. Я лежала на скамье и наблюдала за Марой, разводившей в печи огонь.
И тут она сделала нечто поразившее даже меня. Отдернув руку, она проворчала «Проклятая горячая кочерга!» своим нежным музыкальным голосом, а сама кочерга с грохотом упала. Кален уронил кружку, вздрогнув, и развернулся на скамье, глазея на Мару с открытым ртом. Не надо далеко ходить, чтобы выяснить, от кого она понабралась. Я резко вдохнула, ожидая от него гнева. Я научила его милую подругу грязно выражаться.
Мара повернулась, безошибочно находя незрячими глазами Калена, и я увидела в уголке ее губ озорную ухмылку. Они замерли – девушка с хитрым выражением на лице, а парень – в недоумении приподняв брови. Я зажмурилась, не желая смотреть на их молчаливый диалог. Это просто нечестно. Она даже не может видеть его, но они всё равно делают это довольно часто. Застывают напротив друг друга, даже не касаясь. Разговаривая без слов. Это было настолько личным, настолько больным…
Кален хмыкнул. Мара залилась звонким смехом, заставив меня широко раскрыть глаза. Она хохотала, закинув голову, Кален сдержанно смеялся в ответ, и вдруг… левая часть моих губ поползла вверх, растягивая лицо в ставшую непривычной улыбку. Это натяжение мышц и всего тела было слабым, но всё же достаточным, чтобы края моей рваной раны, затянувшейся бурой коркой боли, лопнули – освобождая следом за смешком всхлип, а потом еще и еще. Через несколько мгновений я тряслась и рыдала, а Мара сжимала меня маленькими руками в перчатках, гладя по голове и напевая уже знакомую колыбельную. Так полились слезы.
Теперь я плакала почти постоянно. Любое событие, даже самое незначительное, вызывало бурю эмоций и потоки слез. Они лились, лились, лились. Казалось, это не прекратится никогда. Опухшими глазами я наблюдала за пробивающейся молодой травой на моем любимом месте погоста. Я рвала пучки и топтала. А после снова рыдала, уткнувшись лицом в холм, который и холмом теперь было не назвать. Земля стала ровной и почти вся зазеленела молодыми побегами. Но я знала, что он там, подо мной. Никакая проклятая трава и просевшая земля не изменит этого.
