Кому, черт побери, мне завтра кланяться? Что-то со всем этим не так… Но я узнала хотя бы одно имя — Палашка, и мне ничто не мешает умыться, переодеться, а затем подняться сюда.

Шла я на уютное бренчание чайника. В стороне осталась комната с домовиной, где пел ксилофон и царствовал безраздельно скромный мужичок в красном.

Босыми ногами я ступала по коврам и натертому до блеска паркету. Где-то я обронила шубу и перешагнула через нее. Эйфория материнства, иррациональный страх перед человеком, стоящим у гроба, необъяснимая перемена настроения прислуги, темный дом и тени, шепчущиеся по углам — я шла по собственному ночному кошмару, но присущее мне здравомыслие понемногу давало о себе знать.

Палашка не теряла времени, не только выла, что я одержима бесами, и требовала пастыря, вынь да положь, но и выполняла свои обязанности — подай, принеси, налей. Угадав, что нужная мне комната вот она, я остановилась у приоткрытой двери, толкнула ее и заглянула.

Эта комната была не проходной — тупиковой, и мне показалась невыносимо тесной, хотя занимала два окна. Здесь было слишком много всего — зеленые тяжелые шторы, зеленая тканая ширма, низкое массивное кресло, узенькая кровать под балдахином в нише, туалетный столик, стул, бюро, комод, умывальник, платяной шкаф, и пестрота и обилие лишней мебели выживали с порога вон. Обстановка в доме была еще аскетична, все познается в сравнении, хозяйка этого будуара — Барби с зацикленностью на меблировке, драпировках, оттенках зеленого и золотого. По всему великолепию скакали пятна от расставленных везде где возможно свечей, и в общем немудрено было в самом деле сойти с ума.

Даже кувшин, которым гремела Палашка, был золоченый.

— Вон, барыня, за ширмой станьте, сейчас платье подам, — всхлипнула она. — А то умоетесь да спать пойдете. Завтра день долгий, трудный.

Я покачала головой, зашла в спальню, закрыла за собой дверь и стащила с плеч рубаху. Палашка чуть не выронила кувшин, и я в два прыжка подскочила к ней и успела его перехватить, прежде чем он рухнул в золоченый же умывальник, загрохотав и разбудив детей.

— Барыня! — взвизгнула Палашка, падая на колени. — Барыня, барыня! Дайте пастыря позову!

Я озадаченно подняла голову. Бедная девка: в зеркале во весь рост отражалась изумительно ненормальная я в грязной рванине, с голой грудью, в кувшином в руке, занесенным над патлами Палашки. Я посмотрела в ее дикие глаза. Да если я сейчас опущу руку, никакой пастырь тебе не понадобится. Но я, разумеется, этого не сказала.

Если пастырь — тот мужичок, который играет на ксилофоне, то нет, он последний, кого я хочу увидеть.

— Зачем пастырь? — спросила я, осторожно отодвигая подсвечник и ставя рядом кувшин. Пламя ехидно облизнулось, я едва успела отдернуть свисавший рукав.

Палашка захлюпала носом.

— Да как, барыня, матушка! — Она замялась, сжалась, будто ожидая удара, потом отползла и медленно, ища в каждом моем жесте подвох, взмолилась: — Ступайте за ширму, барыня?

Я, все еще не понимая, кой черт мне идти за ширму, когда я даже перед пастырем успела засветить свои телеса, а он и ухом не повел, поморщилась и начала окончательно снимать рубаху, как меня осенило: я веду себя совершенно не так как подобает! Я веду себя как… веду, а барыня этого времени?..

А барыня этого времени… Я еле удержалась, чтобы не огреть себя по лбу. Боже мой, и старуха, и Палашка, да и пастырь решили, что я вправду тронулась. Неудивительно после того, как я как ошпаренная пролетела по дому, разоблачаясь на бегу, с безумным взглядом. И, чувствуя себя по-дурацки, я подчинилась дурацким порядкам и зашла за ширму. Пусть так, иначе эти две бабы меня подушкой придушат ночью.

Пуганая — неужели это следствие моего поведения? — Палашка свое дело отлично знала. Она раздела меня, уверенно обтерла теплой мокрой простыней, другой простыней вытерла насухо, затем принесла из комода чистое исподнее. Я с изумлением разглядывала на себе льняные панталоны чуть выше колена, расшитые по краю золотой нитью, льняную же сорочку без рукавов, спустившуюся до середины голени, и скромное, без прикрас, сероватое платье тоже без рукавов, почти до пола, и оно закрывало декольте практически полностью.

Удивлению моему не было конца. Я запомнила слова старухи: куда я оставлю сирот, что их ждет, то ли нищета, то ли бродяжничество, то ли крепость. То, что я видела — дом, интерьеры, одежда — не подтверждали мрачные перспективы. Не шиковать, но существовать без нужды, постепенно продавая все эти лягушачьи шкурки, можно вполне.

В спальне было прохладно, даже слишком, хотя в углу я заприметила печь или что-то на нее очень похожее. Мелькнуло в памяти случайно прочитанное — барыни прежних веков предпочитали холод, чтобы кожа дольше сохраняла свежий вид, а еще клали на лицо парное мясо… Криотерапия, судя по той же старухе, не работала, а доверять портретам гладеньких дам пяти десятков лет от роду я бы стала еще меньше, чем фото в социальных сетях. Хотя, скорее всего, именно эта закалка во имя вечной молодости и красоты помогла мне еще не свалиться с температурой и адским кашлем.

Но горло у меня, кстати, болит. Я ощупала его… что бы я понимала в постановке диагноза. Паршиво, что на умения местных врачей полагаться тоже нельзя.

Палашка составила умывальные принадлежности на поднос, бросила на пол грязные простыни и подошла к кровати.

— Стой, — приказала я. Палашка застыла, но не обернулась, шея бедняжки втянулась в плечи. Неужели хозяйка лупила ее, но синяков вроде бы нет? — Собери одеяло, подушки, я к детям пойду.

Палашка медленно повернулась. Ее снова трясло, глазки бегали, она облизывала губы, и вот теперь рука моя потянулась к кувшину осознанно. Может, этот жест Палашке помог.

— Негде лечь там, барыня, — обрадовалась она, я ухмыльнулась.

— Тогда сюда детей принеси. Только холодно тут, растопи печь, — и я уселась в зеленое кресло, по привычке закинув ногу на ногу, но быстро опомнилась, пока бедная девка не рухнула в обморок. Надо следить за собой и надо во всем разобраться. — Ну, что застыла?

Господи, да на ней вообще лица нет.

— Пошла вон, — прошипела я, и Палашка ретировалась, не успела я подняться.

Сама соберу подушку и одеяло и отнесу в детскую. Старуха, как я понимаю, нянька, значит, она где-то там спит, и пусть убирается куда хочет. Это мой дом, мои дети,