Шрифт:
Закладка:
Добромила ничего не ответила, голову опустила, будто приняла долю, да и пошла. И как отказать единственной внучке?
У речушки народцу полным-полно собралось: смотреть на обряд родовитого и ведуньи, ой, как любопытно! Перешептывались, переглядывались, но слова супротив никто не молвил. Да и как, если Скор глядел грозно, будто упреждал: «Моя доля, моя невеста». Влада все смотрела на жениха, сияла улыбкой такой редкой для нее, а с того еще более драгоценной. Нежата отвечал горячим взглядом и посулом любовным. Да и солнце полуденное осенило их, кинуло сноп лучей теплых на непокрытые головы.
Радим Лутой взялся обряд творить: повел Владу с Нежатой в речушку светлую, обмотал руки холстинкой, крикнул трижды: «Сва!». Люди обрадовались, прокричали в ответ. А бабка Добромила, хоть и в печали, в слезах, а все ж, приняла зятя, тоже хвалу шептала и Сварогу, и молодым.
Для Владки не было доселе дня счастливее. А и как иначе? Место своё сыскала опричь любого, стезю выбрала – дара себя лишить и знахарствовать своим умишком. Да и доля выпала отрадная: родовитый в дом брал, не худой какой. С того и сияла девка красой невиданной, будто богами дареной и стократ украшенной любовью.
Примечала ведунья, как глядят на нее завистливо девки-одногодки, как сердечно радуется Беляна-подруженька, но более всего гордилась Нежатой: высокий, крепкий, а стало быть, детки будут сильными.
Стол в дому Радима ломился от яств: не поскупился Скор на угощение. Влада сидела тихонько рядом с женихом и все норовила взять его за руку. Робела, ждала, когда посмотрит на нее, взглядом согреет. Он и глянул! Владку будто огнем опалило: в глазах его серых и пламень любовный, и нежность небывалая для сурового воя и родовитого мужа.
– Пожалей, не смотри ты так. Сколь еще ночи-то дожидаться, – прошептал горячо, опалил жарким дыханием шею.
А Влада глаз не отвела, любовью своей гордилась, лелеяла ее, словно самое дорогое и ждала счастья обычного бабьего, которым одарить может только любый муж.
В сумерках встали гости от свадебного стола, отвели молодых в горенку и оставили одних. Влада едва на ногах стояла: тревожилась неизвестного, боялась мужу не угодить. Но Нежата не дал тревоге взрасти еще больше, прижал жену молодую к крепкой груди и прошептал тихо:
– За мной ничего не бойся, пташка моя. Любить буду до конца дней, холить стану, нежить, – гладил по волосам, успокаивал. – Много от тебя не прошу, Влада. Ты люби меня вот так, как сейчас любишь, за то все тебе прощу и под ноги кину все, что пожелаешь. Слышишь ли?
Влада слезы светлой не сдержала, потянулась обнять и поцеловать. Муж ответил жарко, а уж после и не до слов, не до утешений. Да и как иначе? Чай, поцелуи и ласки горячие и навовсе ума лишили. От большой любви и пламя большое. Сгорают в нем, но и родят многократно. Любовь тем и мила богам, что дает поросль новую, род крепит, да и людей светлыми делает.
Два года спустя
– Беляна, раздумай еще. Раздумай стократ, прежде чем за него идти, – Влада оправляла на подруге новое очелье, подаренное ко дню обряда. – Не ведаю уже, но знаю как-то, что не к добру. Зван не тот парень, пойми.
Увещевала подружку, вспоминала, как когда-то ее, глупую, удерживала от свадьбы добрая бабка. Влада едва слезу не уронила, укоряя себя за дурость, за то, что не послушалась мудрой Добромилы. А теперь и виноватить некого, кроме себя самой. Да и у бабушки прощения не испросишь: умерла зимой прошедшей. Болела долго, да так, что с лавки сойти не могла, а отошла тихо во сне – светло и с улыбкой на устах.
– Плевала я! К добру, не к добру… Нет сил моих с мачехой жить… – Беляна злых слез не сдержала. – Думаешь, по сердцу иду? Лишь бы свёл из постылого дома!
– Белянушка, зачем? Иди ко мне жить. Домина-то большая для меня одной. Проживем нето, не оголодаем, – Владка кинулась обнимать подругу, но та увернулась.
– Вон как. Ты, значит, бабой ходишь, а мне век в девках сидеть? И что с того, что муж твой уж два года глаз не кажет? Откупается-то знатно! Чай, князев брат! И золота тебе, и рухляди. Пойду за Званко, пойду! Не уговоришь!
И что ответить? Влада лицом посуровела, утерла слезы рукавом и перекинула косы на спину. Выпрямилась гордо и пошла к сундуку, что стоял в углу большой горницы. Откинула крышку тяжелую, вынула оберег старый:
– Надень на себя. Пригодится, – повесила малый Знич на шею Беляны, оправила косу её рыжую, а спустя время и повела подругу на берег реки, тот самый, где два года тому сама вошла в воду и связала себя с Нежатой Скором узами светлыми, свадебными.
Обряд вели старики Загорянские, мляво топая сапогами по талому снегу. Гостей маловато: что у Беляны, что у Звана роды худые. Стол свадебный был скуден по ранней весне, да и пиво кислило. Унылый праздник добавил Владе горя сердечного и толкнул ведунью вон из дома Беляны.
Шла неторопко, месила богатыми сапогами снежную крупку, по сторонам не смотрела: все опостылело вокруг, неоткуда было радости родиться. И так уж более года, аккурат с того дня, когда поняла – Нежата не вернется за ней, не заберет в дом.
Влада вышла из веси, миновала перелесок, хотела уж к дому пойти, но остановилась, и отпустила горькую обиду, что точила уже очень давно:
– За что же, Лада-матушка? Отчего так наказываешь? Отчего милостью своей обошла-обделила? Разве виновата я перед тобой? Чем прогневила? За всю жизнь мою только и подарено три дня счастья, а теперь-то как? Во мраке живь свою губить? Люблю я его, Пресветлая, люблю, как в первый день любила. Почему отняла его у меня? – слез не уронила, взгляд горячечный обратила к небу, будто ждала знака или посыла какого от Прави. – Зачем мне его золото, когда самого рядом нет? Ужель забыл? Забыл… Я все ему отдала, и еще отдам, если спросит. И дар свой оскудевший, и молодость свою, а надо будет, так и живь! Всю до последней капельки! Ведь не просит, а стало быть, не нужна я ему. Забыл… И как не забыть, если прожил со мной три денёчка?
Замолчала, голову опустила, а потом и вовсе упала в талый снег:
– Сам не едет, меня к себе не зовет! Лада-матушка, освободи от горя тяжкого, дай дышать! Или верни его мне, или меня избавь от любви. Милости прошу, Пресветлая, жить не могу, не хочу!
Не ответила Пресветлая, не сжалилась над ведуньей. Окатила дождем – мелким, ледяным – сгустила тучи, затемнила небо.
Влада поднялась тяжело и пошла к дому. Уже в тепле скинула набухший от дождя охабень и уселась на лавку. Долго смотрела в малое оконце, бездумно покачивалась взад-вперед. А уж время спустя, когда сумерки пали, припомнила Добромилу, слова ее, сказанные перед смертью и дар последний, сердечный.
Вздохнула тяжело ведунья и пошла к сундуку. Долго перекладывала с места на место богатые наряды, ни разу не надеванные, подаренные мужем и привозимые торговыми людьми с обозами. А потом вытянула Светоч, завернутый в кус беленого льна.
– Бабушка, голубушка, как ты там? Тепло ли тебе? – прижимала кругляш серебристый к груди. – Все помню, чему учила, в чем наставляла. И наказ твой последний помню. Поеду в Новоград к Божетеху-волхву, а там будь, как будет. Найду Нежату, так и разумею, нужна я ему, нет ли. Жить в темени и неведении сил нет.
