Шрифт:
Закладка:
— Твоя бретелька сползла, — он показывает на мою грудь.
Я инстинктивно шлепаю по ней рукой, а потом опускаю взгляд и вижу, что она на месте.
К предыдущему раздражению прибавляется еще одно, и я сужаю на него глаза.
— Нет? Виноват, — он ничуть не чувствует себя виноватым. — Но, опять же, тебе бы не пришлось беспокоиться об этом, если бы ты не была одета как стриптизерша.
— Я позвоню, когда меня будет волновать твое мнение.
— Ты смешная.
— И красивая, и популярная. К чему ты клонишь?
— А еще умалишенная. Очевидно.
— Нет. Оставлю это тебе, — я положила руку на бедро. — А теперь, если позволишь, мне есть с кем провести время.
Я прохожу мимо него, высоко подняв голову и готовая спрятать эту неудачную встречу подальше от всех предыдущих.
— Я слышал, ты сегодня опозорилась. Опять.
Мои каблуки стучат по полу, когда я резко останавливаюсь и поворачиваюсь к нему лицом. Внезапно мне захотелось выпить. Алкоголя.
Или чего-нибудь, что способно успокоить тупую боль в горле.
Скрестив руки, я использую свой самый насмешливый голос.
— Эй, солдат. Притормози со своими преследовательскими наклонностями, ладно?
— Даже не пытайся хамить мне, Ава. Что случилось на этот раз? Твои таблетки не подействовали?
— Да пошел ты3, — фыркнула я.
— Мне не хочется заразиться венерическими заболеваниями от неудачников, с которыми ты общаешься.
— Они не хуже твоих одноразовых подружек.
— Мои подружки всегда проверяются, в отличие от наркоманов, с которыми ты развлекаешься. И не пытайся сменить тему. Почему ты сбежала? Что ты увидела? Или не увидела?
Мои губы приоткрылись, и я уставилась на него, как на инопланетянина. Что он знает? Откуда он знает?
Это не имеет смысла.
Конечно, поскольку наши семьи близки, а его мама — моя крестная, он знает о моем состоянии. Но, как и все остальные, он должен думать, что это депрессия, тревога и легкая форма психоза. Он мог бы догадаться о лекарствах, а учитывая его сталкерские привычки, и об алкоголе и иногда наркотиках.
Но это все.
Ему ни за что на свете не понять, что гложет меня изнутри.
Я вздергиваю подбородок.
— Понятия не имею, о чем ты говоришь.
Он сужает глаза. Серые. Штормовые. Расчетливые.
Я вижу, как он придумывает план, как принудить меня к разговору, но даже если это не сработает, я уверена, что он заставит меня говорить. Даже если я буду брыкаться и кричать.
Особенно если я буду брыкаться и кричать.
— Говори, Ава. Не заставляй меня прибегать к неприятным методам, которые, как мы оба знаем, тебе не понравятся.
Липкий жар пробирается под мое платье, и температура в комнате резко повышается. В горле пересохло, и мне стало очень трудно глотать.
— Не знала, что ты так беспокоишься обо мне, — я одариваю его своей самой милой улыбкой. — Я тронута.
— Обеспокоен? Скорее смущен.
— Тебе должно быть не все равно, чтобы смутиться из-за моих действий, а мы оба знаем, что в твоем арсенале нет таких эмоций.
— Они есть в арсенале моей матери. Она позвонила мне, чтобы спросить о твоем, цитирую, «тревожном состоянии ума».
Больше всего я ненавижу Илая за то, что его мать — Эльза Кинг. Она же моя крестная и вторая мама после родной матери.
Иногда я не могу поверить, что такая внимательная, абсолютно добрая женщина родила этого дьявола. Удивительно, что он не сожрал ее, пока был в утробе, как какой-нибудь паразит.
— Я сама поговорю с тетей Эльзой. А ты не вмешивайся.
— Только если ты перестанешь вести себя как позорище. Ты позоришь свою семью. Уверен, твой дедушка, бывший премьер-министр, не одобрит твой скандальный образ жизни, если о нем напишут в журналах сплетен.
Я стиснула зубы так сильно, что у меня заболела челюсть.
— Спасибо за трогательную заботу. Возможно, тебе стоит перестать быть настолько одержимым моей жизнью. Отчаяние тебе не идет.
— Потому что тебе оно идет больше? — его губы снова кривятся, и мне требуется вся моя сила воли, чтобы не дать ему пощечину.
— Если ты закончил… — я начинаю идти к выходу, но он встает передо мной, загораживая свет, дверь и кислород.
Первый и последний раз Илай прикоснулся ко мне четыре года назад, когда мне было семнадцать, и закончил мой День Рождения, превратив его в самую позорную катастрофу.
С тех пор он никогда не прикасался ко мне. Даже случайно. Но это не мешает его теплу обволакивать меня, а его запаху — проникать во все мои органы чувств.
Он слишком теплый для холоднокровного ублюдка.
— Езжай домой, Ава.
— С каких это пор ты имеешь право указывать мне, что делать?
— С тех самых, как ты явно не в состоянии думать. Никого не подвози. Не садись за руль. Вызови такси и уезжай.
— И ты не предложишь отвезти меня самому?
Он приподнимает идеальную бровь.
— А ты бы согласилась на это предложение?
— Нет.
— Тогда какой смысл его делать?
— Может быть, чтобы побаловать меня?
— Тебя слишком балуют другие. Я не собираюсь вставать в их ряды.
— Ты не встанешь ни в один ряд, если уж на то пошло.
— Спорно, — он подходит ближе, тепло его тела окутывает меня, как темное, угрожающее облако, а его грубый голос становится глубже. — А теперь уезжай.
— Ответ — нет.
— Из вредности?
— Ты не мой телохранитель.
— Можешь так думать, если тебе от этого спокойнее спать по ночам.
— Что это значит?
— Поезжай домой, — повторяет он и поворачивается, чтобы уйти. Когда он доходит до двери, то бросает на меня мрачный взгляд через плечо. — Одна.
Я сопротивляюсь желанию показать ему средний палец, пока стою на месте в ярости, мое тело горячее, а сердце стучит так громко, что я удивляюсь, как оно не вырывается из груди на уродливый ковер на полу.
Мое состояние настолько дезориентировано, что мне нужно время, чтобы взять себя в руки.
Спустя десять минут я нахожу дорогу обратно на танцпол. К черту Илая и его приказы, которые определенно не будут выполнены.
Я позволяю поглотить себя бурлящему вихрю экстаза, смеси веществ и эмоций, которые переносят меня в царство гедонистического блаженства. Среди потерянных душ и пустых оболочек я нахожу утешение и принятие, чувство принадлежности, которое заставляет все остальное отойти на второй план.
Поэтому я выпиваю еще одну рюмку, танцую до упаду, а потом соглашаюсь присоединиться к Олли и другим на продолжение вечера.
К черту Илая.
К черту виолончель.
К черту мою гребаную
