— Кто это был?

Голос вырвал Анну из тяжелых воспоминаний. В дверях стояла Лена.

Лена была щуплым, высоким подростком с только начавшей формироваться грудью и застывшим взглядом. Анна подозревала, что этот безэмоциональный взгляд не был показателем внутренней пустоты — это был защитный экран, проникнуть через который ей пока не удалось. В детстве девочка хапнула лиха, скитаясь по детским домам, пока Анна не забрала ее оттуда.

— Прости, что ты спросила?

— Кто звонил? — бесцветно повторила Лена, словно специально стараясь выглядеть незаинтересованной.

Почему она спрашивает? Ждет звонка? От кого?

— Никто. Просто никто, — ответила Анна.

— Ясно.

— Хочешь есть?

— Нет, спасибо.

— Ясно.

Воцарилось неловкое молчание. Надо было что-то еще спросить, и мысли Анны метались в черепной коробке, спешно ища решения. Хотя нет, спрашивать нельзя — психологи говорят, что дети могут воспринять это как попытку чрезмерного контроля. Тогда что? Что-то сказать? Но что именно? Да уж, Смолина, пока ты будешь думать — девочка уже вырастет!

— Анна, можно я посижу за компьютером? — опередила ее Лена.

«Анна». Собственное имя из уст ребёнка резануло, словно холодный нож по венам. Анна сглотнула ком, и посмотрела Лене в глаза.

— Ты можешь называть меня просто «мама».

Лена потупилась и опустила взгляд, уставившись в пол. Повисла пелена молчания, преодолеть которую внезапно оказалось непросто.

— Так можно? — негромко вновь спросила Лена, не поднимая глаз.

— Да, — коротко ответила Анна.

Лена поплелась в другую комнату к компьютеру, безвольно свесив плечи, словно птица, запертая в клетку.

Какого черта, подумала Анна. Горячий ком злости поднялся от живота к груди, разгораясь в пожар. Она злилась на эту нелепую ситуацию, на органы опеки, трезвонящие каждую неделю, на Лену, за то, что никак не решится назвать ее мамой, а главное — на себя, за то что упомянуло это слово.

Внезапно вновь раздался звонок, и Смолина вздрогнула. Кто вообще придумал этот чертов аппарат, по которому абсолютно любой желающий может вторгнуться в твою личную жизнь в любое время? Анна сорвала трубку.

— Я уже все сказала!

— Мотылек-1, прием!

Смолину окатило ледяной водой, словно она вновь оказалась в том злополучном лесу под проливным дождем.

— Какого черта тебе надо?

— Можно было и повежливее после стольких лет совместной работы, — послышался слегка укоризненный голос Светы из трубки.

— За вежливостью не ко мне, — сухо ответила Смолина.

— Как дела? Как работа?

— Думаешь, что-то интересное может происходить у менеджера в типографии?

— Мало ли, может ты сменила место… Как-никак три года не общались.

— Знаешь, я отлично жила эти три года. И никто не называл меня Мотыльком. Его больше нет.

— Как скажешь, Ань.

Смолина подумала, что эти три года она старалась не вспоминать Свету, и вообще забыть все, что ее связывало с AnnaSearch.

— Я понимаю, что ты отошла от дел…

— Ты правильно понимаешь, — перебила ее Анна. — И мне не интересно кто у вас там снова пропал.

— Не пропал, а нашёлся.

— Тем более. Живые меня интересуют еще меньше.

— Я посчитала, что ты должна это знать. Но, если хочешь, я не буду говорить.

Пауза.

Вот на хрена, на хрена спрашивается ворошить прошлое? Три года — это срок. За три года раны способны зарасти, затянуться новой кожей, лишь во время дождей отзываясь тупой болью. Но только если эти раны не ковырять.

Смолина взглянула в окно. Стоял конец сентября, и ветер прилепил к окну мертвые желтые листья. Снова осень. Снова этот голос. Снова.

Анне хотелось бросить трубку, разбить к чертям этот аппарат, так беспардонно позволяющий любому вторгнуться в ее личное пространство. Но пластырь с раны был уже оторван, и под ним показалась незажившая травма. Главное, соли туда не сыпануть.

— Но только в последний раз. Больше не звони мне. Никогда. А теперь говори.

— Мы нашли Лисинцеву.

Руна 3

«Мать тогда по милой дочке,

По исчезнувшей девице

Горько, горько зарыдала,

Говорит слова такие:

«Матери! Вы не качайте

Никогда в теченье жизни

В колыбели ваших дочек,

Не воспитывайте деток,

Чтоб насильно выдать замуж,

Как, бедняжка, я качала

В колыбели мою дочку»

Калевала

Цветок был очень красивый. Тоненький стебелек, едва опушенный прозрачными волосками, на котором покачивалась аккуратная чашечка, увенчанная пятью лепестками. Фи-ал-ка. Красивое слово! Маленькая Аня очень любила его повторять и наблюдать за тем, как при произношении язык танцует во рту. «Фи» было похоже на французское приветствие, что-то легкое, как мамин поцелуй. На «ал» язык энергично устремлялся вперед и утыкался в зубы. Завершающее этот балет «ка» говорилось с легким придыханием, как нечто интимное и очень личное.

Ане нравилось слова «фиалка», но еще больше ей нравилось другое название этого цветка — Анютины глазки. Словно это был только ее цветок, и больше ни чей.

Темно-зеленые листочки выше переходили в более светлый оттенок.

— Как твои глазки, — говорила мама. — Анютины глазки.

Мама называла это умным словом «гетерохромия». Аня же просто знала — глаза у нее необычные, с неравномерным распределением цвета, как у листьев фиалки. В общем — анютины глазки.

— Береги свой цветок! — Наставляла мама.

Ее фиалка росла в розовом горшочке, который стоял на окошке.

Аня знала по рассказам бабушки и мамы, что дикие цветы растут в других условиях. Кто-то в поле, под дождями и ветрами, которые треплют нежные лепестки — того и гляди вырвут с корнем. Кто-то — в пустыне, без воды и заботы. А какие-то цветы выращивают в специальных местах с единственной целью — быть сорванными.

Аня не хотела, чтобы ее цветок сорвали. Ей хотелось, чтобы он так и остался таким нежным,