Боссенбрука. Он учил нас тому, что история прежде всего рассказывает о столкновении идей, ценностей и мечтаний (а не только тел и машин) и что диалектическими могут быть отношения между понятиями, но не вещами. Таким образом, хотя радикальная политика может быть связана с консервативной политикой в виде оппозиции, в которой одна из них определяет свою собственную позитивность как отрицание того, что она принимает за негативность своей противоположности, отношения между двумя вещами (скажем, книгой и молотком) нельзя толковать так же. Нельзя считать молоток противоположностью книги, не говоря уже о том, чтобы он противоречил ей. То же самое можно сказать и об отношениях эквивалентности, которые обернул в свою пользу Маркс, рассуждая о фетишизме золота в начале «Капитала».

Это же относится к сообществам и обществам. Они могут считаться связанными отношениями противоположности или отрицания с каким-либо другим сообществом или обществом и даже действовать таким образом, что просто становятся «другими» по отношению к какому-то «другому» сообществу или обществу, но в действительности они просто отличаются друг от друга. По большей части, учил меня Боссенбрук, история рассказывает нам о сообществах – нациях, социальных группах, семьях и так далее, – определяющих себя через оппозицию со своим другим, в то время как на самом деле между ними просто есть различия. Он научил меня ценить индивидуальность выше различий и оппозиций; более того, он говорил, что в «истории» есть только индивиды – отдельные люди или коллективы, в зависимости от обстоятельств. И, наконец, поскольку в истории есть только индивиды, сама история должна оставаться тайной, требующей размышления, а не просто головоломкой, которую нужно решить. Как и в предложенной Маймонидом концепции изучения Священного Писания, задача исторического письма состоит в том, чтобы усилить недоумение, а не устранить его.

Как все это связано с отношениями между историей и литературой? Прежде всего, дело в том, что термин «история» – это обозначение понятия, а не отсылка к вещи или области, имеющей материальное воплощение. Это понятие может означать «прошлое» или что-что вроде «темпорального процесса», но все это тоже понятия, а не вещи. Они также нематериальны. Мы знаем о них только благодаря «следам» или материальным сущностям, которые указывают не столько на то, что создало их, сколько на «нечто», проходившее в определенном месте или совершившее там какое-то действие. Что именно случилось в этом месте и какое действие было совершено, остается загадкой, решение которой можно логически вывести или интуитивно понять, но природа ее должна оставаться предположительной – более того, она должна оставаться только возможностью и, следовательно, «вымыслом» («fiction»).

Под вымыслом я подразумеваю построение или предположение о том, «что, возможно, произошло» или могло бы произойти в какое-то время и в каком-то месте в настоящем, в прошлом или даже в будущем. Защита этой позиции потребует углубления в онтологию и эпистемологию, не говоря уже об этике и эстетике исторического письма, хотя я сейчас не об этом. Я разделяю хорошо известную точку зрения на возможность научного познания «исторического прошлого», а именно считаю, что прошлые события, процессы, институты, люди и вещи уже не могут быть восприняты или непосредственно познаны так, как присутствующие в настоящем или еще живые существа. Таким образом, корреспондентная теория исторической истины терпит неудачу, гонясь за неуместной конкретностью. Во-вторых, хотя современные профессиональные историки ограничиваются утверждениями о прошлом, которые могут быть получены путем изучения письменных, вещественных источников и других остатков прошлой реальности, вид изучения таких свидетельств, лицензируемый исторической профессией, настолько ситуативен (ad hoc), тривиален (merely commonsensical) и фрагментарен, что даже критерий когерентности не может быть удовлетворен без множества заплаток на скорую руку, носящих образный (figurative) (и, следовательно, вымышленный) характер. Идея, что отношения между вещами (а не понятиями) логически связны и, следовательно, отражают реальность вещей, предположительно связанных таким образом, – слишком метафизически идеалистична, чтобы принимать ее на веру сегодня.

Я отдаю себе отчет в том, что занимаю релятивистскую позицию. Но я не понимаю, каким образом истинность наших знаний о прошлом или, более конкретно, об историческом прошлом – не говоря уже о значении этого прошлого – может быть оценена иначе, чем относительно культурных предпосылок тех, кто произвел эти знания, и в свете культурных предпосылок тех, кто хочет их оценить. Это не аргумент в пользу всеобщего релятивизма, поскольку я готов принять критерии корреспондентной и когерентной теории истины в качестве способов оценки истинности знаний о сущностях, по-прежнему доступных для наблюдения и непосредственного восприятия, и тех сущностей, которые в принципе «воспроизводимы» в лабораторных и экспериментальных условиях. Поскольку исторические сущности по определению индивидуальны, они являются тем, что в британском английском называется «одноразовыми» («one-off») сущностями, которые не могут быть воспроизведены экспериментально и недоступны для непосредственного восприятия, поскольку, также по определению, они являются «прошлыми». (Другое дело – остатки прошлого, дошедшие до наших дней. Они по определению ни в коей мере не являются прошлыми, хотя и несут на себе следы или приметы действий, актов или процессов прошлого.)

Поэтому в отношении исторического знания я занимаю конструктивистскую позицию по причинам как теоретическим (в общих чертах указанным выше), так и практическим, иначе говоря, в той степени, в которой это позволяет мне получить сведения – на прагматических основаниях – о сложных взаимоотношениях между тем, что называется исторической реальностью (прошлым), историческим письмом и тем, что принято называть «вымыслом», но что сейчас я хотел бы назвать (вслед за Мари-Лор Райан) «литературным письмом»62.

Литературное письмо – это способ использования языка, отличный от утилитарного или коммуникативного письма (послания) в силу преобладания в нем поэтической функции речи. Идея литературного письма (в отличие от «литературы») позволяет мне уточнить различие между историей (или историческим письмом) и вымыслом (или образным письмом) и преодолеть убеждение, что они противоположны друг другу как взаимоисключающие альтернативы. Только в том случае, если вымысел отождествляется с письмом о воображаемых существах, а литература отождествляется с вымыслом, отношение между историей и литературой должно рассматриваться как простая оппозиция реального мира (прошлого и настоящего) и фантазий, снов, мечтаний и другой фантазматической деятельности (иллюзий, галлюцинаций, фобий и так далее). Понятие литературного письма позволяет нам не только использовать идею «поэзии» или, точнее, «поэтического» в техническом и аналитическом смысле, но и относиться к вымыслу как разновидности «литературы», а не рассматривать его как сущность всех литературных произведений. Дело в том, что не все литературное письмо фикционально, равно как и не все фикциональное письмо является литературой. Биография и автобиография, травелоги и антропологическое письмо могут быть «литературными», но не фикциональными, в то время как некоторые виды художественного