Под шум и звуки танго «Брызги шампанского» вышла из спальни и попала прямо в комнату денщика. Над столом портрет Гитлера. Глаза у него выпученные, бесцветные. Я открыла шкаф, увидела автомат. Взяла его под мышку и ушла из квартиры.

Ты представляешь, Соня, ушла спокойно, без волнения. Но была уже ночь, ходили патрули, и я возвратилась назад. Поднялась наверх и увидела ход на чердак. Там просидела до рассвета. Утром бесшумно выскользнула на улицу. Автомат заткнула за пояс, под широким пальто его не видно. Так и пришла к тебе.

— А где же автомат? — тревожно спросила Иванова.

— Спрятала в карьере.

— Какая вы смелая, Августа Гавриловна. Смогу ли я быть такой? Рядом с вами, наверное, ничего бы не побоялась,— сказала Соня и хотела что-то добавить, но проснулась девочка. Взяла ее на руки и, укачивая, тихо проговорила: — Пойдемте, узнаем, что делается в городе. Нужно искать работу.

Уснувшую дочь Иванова положила в кроватку и привязала полотенцем, чтобы она не вывалилась на пол.

По Школьному проспекту женщины медленно поднимались к улице Артема. Слегка подмораживало. Скорбная тишина тягуче плыла над опустевшими улицами. Лишь черный дым, поднимавшийся из труб приземистых домов, напоминал о людях, укрывшихся в своих квартирах. На стене сгоревшего дома между Седьмой линией и улицей Артема висел сероватый квадратный лист бумаги с красной окаемкой. Женщины остановились возле него.

— Беканнтмахенг,— прочла по-немецки Богоявленская.

— Язык поломаешь,— отозвалась Иванова.— А тут и по-русски, и по-украински есть. Воззвание...

Августа Гавриловна стала читать вслух:

— Все огнестрельное оружие и прочее, а также радиоприемники, которые все еще находятся в руках населения, подлежат сдаче местной комендатуре. Лица, у которых будет найдено оружие, будут расстреляны... Рас-стреляны,—повторила Богоявленская и повернула голову к Соне. Их взгляды встретились. Должно быть, обе подумали об автомате. Она продолжала чтение: — Населению городов и деревень вообще запрещено находиться вне дома от вечерних сумерек до рассвета... Все солдаты Красной Армии должны немедленно явиться в ближайшие служебные учреждения германского войска. Скрывающие таковых лиц будут наказаны. Политические комиссары, саботажники и партизаны должны быть арестованы и сданы управлению германских войск.— Августа Гавриловна умолкла. Отошла от воззвания и взяла под руку Иванову. Заговорила взволнованно:

— Там четырнадцать смертельных пунктов. Всю нашу жизнь втиснули в них. Прямо пойдешь — расстрел, налево повернешь — пуля в лоб, назад сунешься — виселица. Нам принесли новый порядок, Соня. Но мы будем жить по своим правилам.

На главной улице города женщины и девушки чистили тротуар, засыпали щели-убежища. Исподлобья бросали озлобленные взгляды на фашистских надсмотрщиков.

Иванову и Богоявленскую остановили. Длинный офицер что-то сказал по-немецки.

— По-русски! — потребовала Августа Гавриловна.— Не понимаю.

К ним подошел переводчик и безразличным тоном процедил сквозь зубы:

— Он даст вам работу. За это получите хлеб. Подтолкнув, их повели по улице. Заставили войти в подъезд жилого дома. На втором этаже пожилой солдат сунул Соне в руки сапоги и щетку, а Богоявленской ведро. Приказал со двора принести воды.

Сторонясь немцев, тащивших стулья, они спустились вниз. Не оглядываясь, пересекли улицу и скрылись. Бросили ведро, сапоги и щетку и выскочили на Седьмую линию. Запыхавшиеся, встревоженные прибежали домой.

Неля еще спала. Соня наклонилась над кроваткой. Тяжело колотилось сердце... Вот так выйдешь на улицу, а тебя поймают и, как рабыню, заставят чистить чужие сапоги, мыть грязные полы. Почему? Кто они такие?

— Нет, Соня. Нет и нет! Нужно что-то делать,— заговорила Августа Гавриловна горячо.— Мы должны поднимать людей против врагов.

— Нужно устроиться на работу,— отозвалась тихо Иванова.— Тогда легче будет все сделать. Найти бы подходящее место.

— А как же Неля?

— Буду оставлять дома. Она тихая...

Дом Советов — гордость довоенного Сталино. Из железа и бетона, с широкими окнами, здание стояло среди домов еще дореволюционной кладки и олицетворяло новую жизнь. Широкоплечее, оно возвышалось на одном из шести городских холмов. По утрам солнце смотрелось в огромные окна и, отражаясь, золотыми бликами ложилось на газоны и асфальт центральной улицы. В Доме Советов размещались областные партийные и советские организации. Здесь находился и отдел уполномоченного наркомата заготовок. Находился...

Теперь при входе в здание висела металлическая доска с готическим шрифтом, оповещавшая, что дом принадлежит Герману Герингу. Богоявленская прочла надпись и направилась на противоположную сторону улицы

В бывшей газетной витрине висел геббельсовский плакат «У нас и у них». На другой половине витрины были приклеены два приказа о незамедлительном возвращении на прежние места работников областных организаций и об обязательной регистрации всех евреев и коммунистов. «Их расстреляют,— подумала Августа Гавриловна; и обеспокоенно оглянулась.— Где же Соня?»

Она вскоре появилась из-за угла Школьного пpoспекта.

— Не ругайте меня,— сказала Иванова, глубоко дыша.— Насилу решилась оставить Нелю.

Парадные двери Дома Советов не закрывались. Горожане в сопровождении солдат перетаскивали мебель в Дом госучреждений.

— Зайдем,— предложила Богоявленская. Женщины поднялись по широкой лестнице, заглянули в пустую комнату, где недавно стояли у окна, провожая Сониного мужа. За окном все та же улица. Только куда ни посмотришь — серо-зеленые шинели да навьюженные мебелью местные жители. Оккупанты устраивались на квартиры. На тротуары выгружали из машин чугунные печки с трубами.

— Соня, а они ведь собираются зимовать,— сказала Богоявленская.

Вдруг открылась дверь и показалась голова немца. Женщины оторопели.

— Шнель! Шнель![1] — зашумел солдат.

— Черт тебя возьми! — выругалась Соня.— Откуда ты взялся?

У немца на лбу собрались морщины, глаза округлились.

— Черт нет! Фрау делайт папир! — закричал он и куда-то побежал, оставив дверь открытой.

— Бежим и мы,— прошептала Августа Гавриловна. На цыпочках вышли в коридор и увидели солдата.

Он волочил два рулона бумаги. Остановился и поманил женщин пальцем. Подтащил бумагу к стене и в окно указал на Дом госучреждений.

— Ту-да!

Взвалил бумагу на плечи Богоявленской, а потом Ивановой.

В