Вене и Берлине. Она успела выйти замуж и развестись с венгерским писателем, имела длительные лесбийские отношения с немецкой художницей, писала о европейской политике для филадельфийской газеты Public Leader, возглавляла берлинское бюро New York Post. В 1928 году она вышла замуж за американского писателя Синклера Льюиса и, как сказали бы тогда, остепенилась. Семья жила в Нью-Йорке и Вермонте.

У Дороти Томпсон было множество стильных шляп, дерзкие манеры и неустрашимая преданность профессии. Запугать ее было невозможно. Говоря журналистским сленгом того времени, она была настоящей «акулой пера». В Jewish Daily Bulletin она писала, что после выборов в Германии развернулась настоящая кампания насилия, в ходе которой «сотни» людей погибли, а «десятки тысяч» были арестованы.

В мюнхенской газете Völkischer Beobachter, или «Народный наблюдатель», которая долгое время была главным рупором нацистской партии, писали об апрельском рейде в одном из кварталов Берлина. Более 120 штурмовиков и полицейских устроили облаву в квартале, населенном преимущественно польскими евреями. По словам немецкого журналиста, все прошло «тихо и спокойно». Томпсон рассказала об этих событиях совершенно иначе. Она писала, что штурмовики ворвались в синагогу, уничтожили свитки Торы, остригли бороды ортодоксальным евреям и жестоко избили всех, кто попался им под руку.

Адрес одной из жертв Томпсон получила от своих друзей в польском консульстве. Вместе с Эдгаром Маурером, берлинским корреспондентом Chicago Daily News, она отправилась по этому адресу. Журналисты поднялись по лестнице и постучали в дверь квартиры. Дверь со скрипом отворилась.

— Кто вы? — шепотом спросила женщина.

— Иностранные журналисты.

— Убирайтесь! — и дверь захлопнулась.

Томпсон не отступала. Наконец женщина смягчилась и впустила незваных гостей. Она сказала, что им нужно поговорить с ее мужем, но того пока нет дома. Они разговаривали. Через некоторое время в гостиную, шаркая ногами, вошел мужчина в больничном халате — муж той женщины.

— В польском консульстве нам сказали, что с вами произошло несчастье, — обратилась к нему Томпсон. — Мы никому не расскажем, что вы нам рассказали.

— Я ничего вам не расскажу, — отрезал мужчина, — но польский консул сказал вам правду.

Он распахнул халат — все его тело было забинтовано, от колен до шеи.

— Я ничего вам не скажу, — повторил мужчина[49].

В начале поездки Томпсон отправила письмо Льюису. Ей хотелось поделиться с мужем, свидетелем чего она стала в Германии. «Все действительно так плохо, как пишут в самых сенсационных статьях… Это настоящий взрыв садистской и почти патологической ненависти, — писала она. — Больше всего меня поражает не столько беззащитность либералов, сколько их немыслимая (для меня) покорность. Здесь нет мучеников во имя демократии»[50].

Любопытно, что в другом письме, которое Томпсон примерно в то же время отправила своей лондонской подруге Харриет Коэн, концертирующей пианистке, спутнице овдовевшего британского премьер-министра Рамсея Макдональда, она высказывалась более откровенно. Возможно, журналистка надеялась, что подруга покажет письмо премьер-министру, убежденному пацифисту. Томпсон писала, что штурмовики Гитлера «с безумным азартом» преследуют евреев и других «врагов государства». «Они избивают их железными прутами, выбивают им зубы рукоятками револьверов, ломают им руки… мочатся на них, заставляют стоять на коленях и целовать Hakenkreuz [нацистскую свастику]… Я чувствую, что начинаю ненавидеть Германию. Мир напрочь прогнил от ненависти»[51].

В конце марта 1933 года генерал Герман Геринг встретился в Берлине с иностранными журналистами. Корпулентный жизнерадостный Геринг исполнял в правительстве обязанности «министра без портфеля». Он подтвердил, что после выборов имели место печальные инциденты с жертвами — поразительное признание. Впрочем, быстро исправился — добавил, что «отдельные акты беззакония» были «незначительными» и в подобных обстоятельствах избежать подобного невозможно. «Лес рубят — щепки летят, — сказал он, прежде чем перейти к традиционным разглагольствованиям. — В ходе национальной революции жертв было не больше, чем в несчастной Германии во время междоусобного конфликта»[52].

Изменения вихрем неслись по стране. Первого апреля прошел однодневный бойкот еврейских магазинов и компаний. На витринах многих магазинов появились наклейки: ярко-желтый круг на черном фоне (международный символ карантина). На других витринах штурмовики красной или белой краской написали «Жид»[53]. Сторонники нацистов вышли на улицы с плакатами «Немцы, защищайтесь!», «Нет покупкам в еврейских магазинах!». Бойкот стал символической демонстрацией силы. Поддерживать еврейские фирмы и магазины пока не запрещалось, но как писали в Völkischer Beobachter, «евреям нужно, понять, что мы больше не намерены торговаться с ними. Мы нанесем удар в самое больное место — по их кошелькам».

Почти все евреи поняли, что происходит. Им было запрещено заниматься рядом профессий, снимать крупные суммы с их же собственных счетов. Они даже страну покинуть не могли — правительство отказывалось выдавать паспорта. «Среди евреев царит страшное отчаяние, — писала британская газета Manchester Guardian. — Им не разрешают ни жить в Германии, ни покинуть ее»[54].

В мае запылали костры из книг. Во всех немецких университетах прошли настоящие митинги. В Берлине около сорока тысяч нацистов собрались на площади перед оперным театром, чтобы разжечь костер, достойный погребальных костров викингов. Пламя взвивалось в ночное небо. Оркестр играл военные марши. Студент в нацистской форме обратился к толпе с требованием сжечь все «негерманские» книги, прежде чем они успеют пагубно повлиять на неокрепшие умы[55].

Пламя пожрало книги Зигмунда Фрейда. Кто-то крикнул: «Он фальсифицировал нашу историю и унизил величайших исторических деятелей!» За Фрейдом последовал пацифистский роман Эриха-Марии Ремарка «На Западном фронте без перемен» — за «унижение немецкого языка и высочайших идеалов патриотизма». Книги сгружали в огонь грузовиками. Томас Манн… Карл Маркс… Американский писатель Эптон Синклер… Гуго Прейсс — а ведь этот человек написал Конституцию Веймарской республики.

Из тени выступил мелкий, прихрамывающий человечек, министр пропаганды Йозеф Геббельс. Он обратился к толпе: «Еврейский интеллектуализм мертв. Национал-социализм проложит свой путь. Душа немецкого народа найдет самовыражение… Прошлое сгорит, а из пламени наших сердец возникнет новое!»[56]

Нацисты устраивали митинги и бойкоты, они сжигали книги, а мир наблюдал и выжидал. Неужели Гитлер действительно задумал все то, о чем говорил до избрания на пост канцлера? Неужели он начнет действовать — или ответственность нового поста умерит его пыл?

У немецкой прессы не было выбора — журналистам приходилось благожелательно освещать деятельность нового правительства. Их иностранные коллеги не испытывали давления государственной цензуры, а потому