К слову, спустя много лет я и вправду нашёл не одно упоминание об Охотниках Холодной горы, замеченных в окрестностях Волчьего лога. Сообщения о нападениях волков тоже встречаются в записях нередко.

На этот раз тоже все погрешили на волков.

Тридцать человек вызвалось пойти на облаву, их собрал князь Анджей, мой отец.

К тому моменту, когда началась первая облава, в списках пропавших уже значилось восемь имён. Моё стало девятым. После я видел этот список. Внизу, приписанное твёрдым почерком отца, значилось: «9. Княжич Михал Белорецкий».

Спустя время матушка утверждала, что я не мог запомнить событий тех дней. Я болел. У меня была горячка. Но то, что привиделось мне в том лихорадочном сне (да и сне ли, не отпускает меня до сих пор.

Всё началось ещё во время проводов. Мужчины под предводительством моего отца собрались во дворе замка, и все, включая, конечно, меня и матушку, вышли их провожать.

Шёл снег с дождём, и ветер завывал. Нельзя было разглядеть даже шпилей башен: так низко опустилось небо, склонилось над нами, предвкушая скорую кровь. Помню, даже каменных волков, что притаились по двум сторонам врат, было не разглядеть. Мне хотелось бы упомянуть, что в украшении замка волчьих мотивов так много, что понадобятся долгие месяцы, чтобы составить их полный список. На протяжении веков предки мои вносили свою лепту в строительство, и каждый считал нужным изобразить этих диких зверей, поэтому они повсюду: в каменных статуях на воротах, на портретах возле всех князей Белорецких прошлого, на деревянных лестницах и креслах, на подсвечниках, канделябрах, посуде, сундуках. У моей матушки даже есть семейная реликвия, уникальная диадема с волками, что воют на луну, сделанную из одного из самых крупных бриллиантов, которые есть в Ратиславской империи.

Считаю, что эта деталь поможет читателю ярче представить Волчий лог и понять, насколько сильно легенды о волках повлияли на местных жителей. Но вернусь к повествованию.

Я быстро продрог, ноги промокли, но, наверное, больше часа я стойко терпел все неудобства и стоял прямо, сжав зубы, чтобы доказать, что я уже взрослый и не боюсь ни снега, ни холода, особенно когда мой отец уходит охотиться на волков.

В замок прибывало всё больше людей. Они подходили к моему отцу, желали удачи, приносили охотникам тёплые носки, рукавицы, порох, пули и благословлённые Пресветлыми Братьями свечи, пироги, колбасы. Охотники и их жёны подходили и к моей матушке, кланялись, просили пожелать удачи. И только одна женщина подошла ещё и ко мне. Она была немолода, волосы её – спутанные, длинные, свисавшие по сторонам бледного лица, – опускались до самой земли. Она проволочила свои косы и полы шерстяного плаща по свежему снегу и лужам, поцеловала руку моему отцу, поклонилась матери, остановилась рядом со мной.

– Какой ладный хлопец, – сказала она. – Вырастет настоящим рыцарем.

Уже из этого только стоит заключить, что она была или лицемерная, или сумасшедшая, потому что я с детства не отличался ни здоровьем, ни крепким телосложением.

Матушка вежливо поблагодарила её, я тоже что-то проговорил, стуча зубами. Женщина, однако, подошла ближе, склонилась, заглядывая мне в лицо.

– Нет, рыцарем ты не будешь, – прошептала она так тихо, что даже матушка, державшая меня за руку, не услышала. – Станешь волком.

Даже сейчас ясно помню её глаза: жёлтые, дикие, полубезумные. После все убеждали меня, что не бывает жёлтых глаз у людей, но я и сейчас готов поклясться, что это было так и никак иначе.

Слова старухи хлестнули точно оплеуха. И я, десятилетний, уже почти взрослый, как считалось, или хотя бы обязанный вести себя как взрослый, вдруг схватился за матушкин подол и разрыдался. Я бился в истерике и не мог разжать кулаки.

– Я не буду волком! Я не буду волком! – кричал я в исступлении, когда рассерженный отец схватил меня на руки и, точно куклу, утащил под крышу.

– Забери его. – Он всучил меня, точно нашкодившего щенка, нашему управляющему.

Я ничего не видел от слёз, но слышал злость в голосе отца и понимал, что опозорил семью, весь княжеский род. Но это было сильнее меня. Жёлтые глаза всё ещё стояли передо мной, и я повторял, захлёбываясь слезами:

– Я не буду волком!

Меня увели в спальню и заперли на весь день. Скоро поднялся жар, и нянюшка с матушкой по очереди обтирали меня влажными тряпицами.

А ночью, когда везде погасли огни, а жар мой обратился в тревожный лихорадочный сон, меня настиг пронзительный вой. Я очнулся в холодном поту, присел на кровати, прислушиваясь, а вой повторился.

Сколько в нём было тоски, сколько боли и одиночества! Я чувствую его и сейчас в своей крови, когда порой просыпаюсь в темноте. Он пахнет отсыревшими простынями и морозной ночью, ледяной корочкой на воде и первыми заморозками. Он ощущается гусиной кожей на руках и замёрзшими пальцами ног. Он скручивает внутренности и сжимает рёбра, пока сердце не поднимется к самому горлу.

Нет, нет таких слов, что опишут эту тоску. Волчью тоску. Так чувствовать могут только звери. Мы, люди, не умеем столь сильно любить и страдать: каждой частичкой своего тела, на разрыв, всепоглощающе, преданно, безоглядно, безумно.

И, будучи несмышлёным мальчишкой десяти лет, я прочувствовал эту тоску каждой своей косточкой и подчинился ей. Я вылез из своей постели, прокрался мимо задремавшей нянюшки, прошмыгнул мимо ленивой стражи и вышел во двор.

Всё ещё шёл снег. И холодная ночь, какая бывает на границе между осенью и зимой, встретила меня серым мертвецким светом.

Ведьма-волчица стояла посреди двора.

– Мой волчонок, – прошептала она. Увы, ратиславский язык не сможет передать всю ласку, всю любовь, всю чарующую магию ночных звуков, что прозвучали в этом «mój wilczek».

Её зову невозможно было сопротивляться. Пусть я боялся этой старой уродливой женщины, но покорно протянул руку и пошёл рядом, ступая босиком по снегу. Кожа моя горела так сильно, что холод вовсе не чувствовался.

Мы шли медленно, старуха не торопила, и с каждым шагом мне становилось всё легче, всё радостнее. Вокруг нас кружил снег, и мы танцевали вместе с ним. Метель заметала наши следы. И мы пели, пели во имя ночи, свободы и зимы.

Я оглянулся на замок, на свой Волчий лог, лишь однажды.

– Забудь свою конуру, волчонок. Пошли со мной, – позвала старуха.

Но вид далёких тёмных башен точно разрушил чары, и я зарыдал, рванул назад, к дому. Ведьма схватила меня за ворот, и больше я ничего не помнил.

Дальше была пещера где-то в горах и заснеженная поляна. И мы: девятеро детей, все не старше десяти зим, прижимавшиеся друг к другу.

Издалека, со склонов гор, мы слышали мужские голоса и мечтали им ответить. Но рядом в темноте сидела старуха.

– Скоро люди придут, – повторяла она, трясясь от холода не меньше нас. – Скоро вы вступите в стаю. Скоро…

Но шло время. Минула ночь, и я забылся жутким лихорадочным сном. Уже на закате, когда холодное солнце заблестело, отражаясь в снегу на ветвях сосен, я пришёл в себя. По-прежнему прижимаясь к другим детям, я удивился теплу. Костёр так и не горел. Ведьма, очевидно, боялась разводить огонь, пока продолжалась охота. Но мне было тепло, точно дома в постели. Со всех сторон ко мне прижимались пушистые серые шкуры. Волчьи шкуры.

Не осталось детей. Все восемь обратились волчатами. Они прижимались ко мне в тревожной дремоте, шевелили ушами, заслышав шум, и водили носами, почуяв чужие запахи. Они уже забыли, что были людьми.

А я сидел ни жив ни мёртв и боялся пошевелиться.

Зашевелилась куча тряпья у самого входа пещеры. Ведьма высунула голову из-под своей шубы. Она единственная осталась человеком, хотя глаза её горели жёлтым сильнее прежнего.

– Спи, волчонок. Спи, пока твой отец нас не нашёл.

– Что?..

От страха у меня зуб