От Иши не укрылось, как похолодели взгляды адептов, едва Хань Шэнли произнес «ведомства по надзору за заклинателями». Поклоны и приветствия, однако, были безупречно вежливы. Один тут же убежал, а другой повел гостей к воротам. За блестящими створками цвета киновари обнаружились еще одни – куда массивнее и толще, все покрытые искусной резьбой, изображавшей, судя по всему, сцены из истории клана. Наверное, не одно поколение заклинателей добавляло свои узоры на эту летописную парчу[36], бережно храня память о прошлом.

За воротами открылся просторный двор, вымощенный восьмиугольными мраморными плитами и окруженный павильонами; в дальнем конце высилось здание, опоясанное галереями на высоте каждого этажа. На коньках сидели деревянные драконы.

– Ждите здесь, – велел адепт и вернулся к воротам.

Вскоре появился представительный мужчина средних лет в таком же лазурном ханьфу, как у Хань Шэнли и стражей ворот, но с вышитым цветком магнолии.

– Я Хань Шуан, ответственный за прием новых адептов, – представился он не слишком дружелюбно, но и без открытой враждебности. – Мне передали послание господина Цао Сюаня, прошу за мной.

Он привел гостей в один из павильонов, жестом пригласил сесть и выжидательно уставился на Иши. Молодой чиновник был готов к такому. Глубоко вздохнув и постаравшись очистить разум от лишних эмоций, он коротко и сухо обрисовал положение дел. Хань Шуан внимательно осмотрел меч и проговорил:

– Работа не нашего клана. И кисть из конопляных нитей, а у нас делают из хлопковых с примесью шелка. Как, говорите, выглядит тот заклинатель?

– Не старше сорока, темная одежда без знаков отличий, медная заколка, – ответил Хань Шэнли.

– Надо посмотреть точнее, – свел брови Хань Шуан. – Иди-ка сюда, – махнул он Хань Шэнли.

Иши сразу догадался, что заклинатель собирается применить технику «чужих глаз», которая позволяла на короткое время заглянуть в сознание другого человека и увидеть то, что видел он сам. Господин Цао предупреждал его об этом, и Иши был готов – и даже почти не беспокоился о том, что будет пристрастен из-за Шоуцзю; в конце концов, отделять службу от личного его научили прежде всего. Но сейчас он все же порадовался, что выбрали Хань Шэнли, ведь, как ни очищай разум, он живой человек и сердце у него живое.

Отняв руки от головы Хань Шэнли, Хань Шуан нахмурился еще сильнее.

– Никогда раньше не видел этого человека. – И Иши с трудом подавил горестный стон. Если до этого он позволял себе надеяться, что произошла какая-то ошибка и Шоуцзю все же состоял в клане Хань Ин, как говорил домашним, то теперь надежда осыпалась мертвым холодным пеплом. Не может человек, ответственный за прием новых адептов, не знать их в лицо, ведь не так уж часто появляются люди с потенциалом совершенствующегося, готовые посвятить жизнь укрощению стихий и познанию мира.

– Может быть, кто-то пропадал у вас в последнее время? – сделал он последнюю попытку что-то прояснить.

– Нет, – покачал головой Хань Шуан. – Наш клан заботится о своих адептах; если кто из них и захочет вернуться к обычной жизни, ни к чему уходить тайно. Глава Хань Ин господин Хань Даичжи, да пошлют ему боги всех милостей, строг, но справедлив, беды всего клана как свои принимает.

– Что ж, – поклонился Иши, – благодарю, что уделили нам время, шифу[37]. Позвольте в будущем снова к вам обратиться, если возникнет необходимость.

Голос его не дрожал, и он испытал слабое чувство гордости.

– Клан Хань Ин всегда готов оказать все возможное содействие господину Цао Сюаню и его ведомству. Буду рад и впредь иметь дело с вами, господин Си. Я передам главе содержание нашей беседы – думаю, он согласится, – на этих словах голос Хань Шуана неуловимо смягчился.

Погруженный в невеселые мысли, как в темный омут, Иши шел, куда вели, и очнулся уже во внутреннем дворе – Хань Шэнли тряс его за плечо.

– Си Иши, Си Иши, да послушай! Меня вызывает глава клана, тебе придется подождать вон там, в гостевом павильоне.

– Да-да, конечно, иди, – неловко улыбнулся Иши. – Подожду сколько нужно, о чем речь.

Из павильона открывался прекрасный вид на реку, вьющуюся яркой лентой между зеленых берегов. Деревянные галереи над водой бросали на ее поверхность резные сказочные тени – будто рассказывали истории о былых временах. Мальчик в ученическом ханьфу принес чайный прибор и чайник с кипятком, быстро и ловко заварил гостю душистого чая с цветками османтуса. Иши, любуясь видом, вспомнил один давний случай, которому невольно стал свидетелем.

Шоуцзю тогда навестил братьев впервые после смерти матери; до этого он приезжал как раз накануне ее смерти – Иши до сих пор помнил те бесконечные сутки, полутемную комнату, пропахшую лекарственными травами и болезнью, себя пятнадцатилетнего, забившегося в угол вместе с малышом Ючжэнем – тот цеплялся тогда за него, как детеныш обезьяны, не отодрать, и даже не плакал, только крупно вздрагивал. Помнил бледную руку матери в руке сидевшего на ее постели Сяньцзаня, ее задыхавшийся кашель – будто на груди у нее сидел злой дух, вытягивавший жизнь; помнил высокую фигуру Шоуцзю у двери – темную, неподвижную, как страж преисподней в ожидании грешника. Когда мать перестала дышать, Сяньцзань повалился лицом на постель и заплакал, Ючжэнь заскулил тоненько потерявшимся щенком, а Шоуцзю, присев возле Сяньцзаня, долго гладил брата по спине. Старший остался с ними до самых похорон, а потом снова ушел и вернулся лишь спустя полгода с подарками: несколькими искусно выделанными шкурами и набором кистей для письма в грубо вырезанном футляре. Денег он почти не привез – в который раз, и в глазах Иши, уже многое понимавшего в семейных делах и торговле, сказочно-могучий образ брата, великого заклинателя, оседлавшего тучи, несколько померк. Значит, дела у него вовсе не так хороши, как кажется домашним? Но он промолчал из любви к Шоуцзю: понимал, что взрослые встречаются с куда большими трудностями, чем мечтающий о государственной службе подросток, а вот Сяньцзань – как уже потом понял выросший Иши – из любви же к Шоуцзю молчать не стал. Из любви, а еще из обиды: горькой, странной, смешанной с ревностью.

Сяньцзань тогда сильно похудел: после болезни, а затем и смерти отца ему и так пришлось несладко, а гибель матери почти добила его. Он стоял у ширмы, тонкий, почти прозрачный, в белых траурных одеждах, а Шоуцзю сидел у чайного стола в своем темном ханьфу (Иши и не помнил его в другом после ухода того из дома) и упрямо молчал, не сводя глаз с брата. А у Сяньцзаня дрожали губы, дрожал голос, и весь он был как тростник на ветру:

«Дагэ, скажи, почему ты ни разу не появился в клановой одежде? Ты ничего не говоришь о своей жизни, ничего не рассказываешь, неужели мы не заслужили хоть немного правды?»

«Я никогда не лгал тебе, диди».

«Ты никогда не говорил прямо, это другое! Теперь, когда отец мертв, когда матушка ушла вслед за ним, неужели ты так и продолжишь ходить дорогами ветра? Ни за что не поверю, что в твоем клане запрещают навещать родных чаще, чем раз в полгода!»

«Я не могу посвящать семью в клановые тайны». – Шоуцзю мрачнел все больше, но глаз все не отводил, и взгляды братьев скрещивались, как клинок и копье, но ни одному не удавалось проткнуть другого[38].

«Ты обещал, – почти прошипел Сяньцзань, – обещал помогать нам, говорил, что никогда не оставишь! И все, что досталось тебе в твоем клане, – это жалкие шкуры? Дагэ, дело не в деньгах, мы как-то выживали без тебя, выживем и дальше, если придется, но неужели ты не понимаешь?!..»

«Это ты не понимаешь! – взорвался Шоуцзю, вырастая над чайным столом, как готовый к прыжку леопард. – Зачем ты пытаешь меня вопросами, на которые я не могу ответить?! Чего ты хочешь, в конце концов?!»

«Я хочу перестать чувствовать себя рыбой под острым ножом, которой не сбежать с разделочной доски! – Теперь и Сяньцзань повысил голос. – Я не просил об этой ответственности, не просил! Но мне стало бы хоть немного легче, если бы я знал, что все было не зря, что ты стал свободным, исполнил свою – нашу общую – мечту!