— Что-то делать, — сказала хозяйка. — Без саморазрушения.

— Ну, да. Теория малых дел. Открывать физмат школы. Пока не закроют.

— Вы читали Торквато Тассо? — спросила она.

— Нет, хотя много слышал. «Освобожденный Иерусалим»?

— Да.

— И что там натворили «освободители»?

— Ворвались в город и перебили всех жителей без различия народностей и вер: мусульман, евреев, православных. Есть средневековая миниатюра с кровавой рекой, которая вытекает из ворот Иерусалима. Крестоносец вешал на дверь дома щит, что означало: внутри — только его добыча. И никто больше не смел туда войти. Завоеватели врывались в дома, закалывали хозяев, с женщинами и детьми, или сбрасывали их с крепостных стен. На улицах лежали груды тел: мертвые вместе с живыми. Улицы и площади были усеяны обезображенными трупами с отрубленными головами. Одну синагогу сожгли со всеми, кто в ней был.

— И автор, который полностью на стороне крестоносцев. Как он выкручивается? Замалчивает?

— Нет. Совсем нет:

'Все кровью истекает, все полно

Резнёю беспощадной; всюду груды

Остывших тел в смешении с телами,

Хранящими еще остаток жизни'.

Жуковская процитировала это по-французски.

— Мне перевести? — спросила она.

— Нет, я понял, — сказал Саша. — По крайней мере, основной смысл. С французским у меня все-таки несколько лучше, чем с немецким. Я всегда мечтал о девушке, которая бы знала, кто такой Торквато Тассо, могла пересказывать его, не бледнея, и цитировать по-французски.

— Здесь все знают, кто такой Торквато Тассо, — заметила она, слегка покраснев.

— Этого совершенно не может быть, — возразил он. — В Байрона я еще поверю, в Шекспира — тоже. Я поверю даже в Данте и Петрарку. Но не в Торквато Тассо! Так как он оправдывается?

— Это Божья кара за вероотступничество, а крестоносцы — только орудия в руках Господа:

'О суд Небес! Чем долее ты терпишь,

Тем тягостней возмездие твое:

Ты гнев в сердцах воспламеняешь кротких,

Ты направляешь меч твоих сынов'.

— На Бога вину переложить — это, конечно, остроумно, — заметил Саша. — Господь все стерпит. Ну, да! Ну, да! Иуда — тоже только орудие в руках Божьих, ведь без него не было бы ни крестной жертвы, ни спасения человечества. Непонятно только, почему он проклят, а не прославлен как святой.

— Вы очень странно все трактуете, — заметила Жуковская. — Я никогда такого не слышала.

— Просто довожу эту логику до конца.

— Да, — кивнула она. — Божий промысел не снимает вины.

Послышался стук в дверь. И в комнате возникла Глаша.

— Барышня, мне открывать?

Жуковская, кажется, растерялась и вопросительно взглянула на Сашу.

— Мы ничего предосудительным не занимаемся, — заметил он, — так что не вижу оснований прятать меня в шкафу.

— Посмотри, кто там! — бросила она служанке.

Глаша ретировалась к двери и открыла.

— Ваше превосходительство! — послышалось из прихожей.

— Это генерал Гогель, — доложила служанка.

Саша встал и вышел навстречу Григорию Федоровичу.

— Вас обыскались, — пожаловался гувернер. — Что вы здесь делаете?

— Ну, что могут делать вместе мальчик и девочка гимназического возраста? — поинтересовался Саша. — Обсуждаем Торквато Тассо естественно. Поэму «Освобожденный Иерусалим».

Гогель посмотрел внимательно, видимо, чтобы убедиться, что возраст действительно гимназический.

— А! — сказал он. — И всё?

— Вы проходите, Григорий Федорович, — пригласил Саша. — Чайку?

Жуковская привстала и протянула Гогелю ручку для поцелуя. Он галантно коснулся её губами.

— Какой чай, Александр Александрович! — возмутился гувернер. — Половина двенадцатого.

— Я тоже думаю, что время совершенно детское, — согласился Саша. — Да, это не всё. Еще мы говорили о грехе.

— О грехе? — испугался Гогель.

— Крестоносцы, взяв Иерусалим устроили там резню и грабеж. Вот мы и обсуждали, является ли это грехом, если во славу божию, и была ли на то Господня воля.

— Ещё Его Высочество попросил у меня помощи с немецким, — перевела Жуковская разговор на менее скользкую тему. — А я не посмела ему отказать.

— Да, — согласился Саша. — Сначала я попросил Александру Васильевну быть моей спасительницей от немецкого языка, поскольку получил письмо от академика Ленца.

— С немецким и я бы мог помочь, — сказал Гогель.

— Конечно, — сказал Саша, — но я решил, что это не для солдата. Только дама может найти верный тон в переписке с университетским профессором и европейской знаменитостью.

— Написали ответ? — спросил Гогель.

— Да, конечно, — кивнул Саша.

И забрал письма с секретера.

— Вам надо возвращаться, — сказал гувернер. — Прощайтесь.

Саша вздохнул.

— До свидания, Александра Васильевна, — сказал он. — Мне бесконечно горько покидать вас столь неожиданно. Надеюсь, что у нас ещё найдется, что обсудить из истории мировой литературы.

И слегка поклонился.

А она присела в церемонном реверансе.

— Я надеюсь на вашу скромность, — сказал Саша Гогелю, когда они спускались в детскую на второй этаж. — Говорить ту не о чем, но Токвато Тассо — это сложно. Как бы чего попроще не выдумали.

— Николай Васильевич тоже знает, что вы пропали, — заметил Гогель.

— Зиновьев тоже человек чести.

— Но мы обязаны…

— Папа́ я беру на себя. Думаю, он меня поймет.

В последнем Саша совсем не был уверен.

— И что написал Ленц, Александр Александрович?

— Что, если уж я переписываю его учебник, неплохо бы назначить его ответственным редактором, поскольку я недостаточно опытен, чтобы делать это без его супервайзинга.

— Без чего? — растерялся Гогель.

— Бесценных консультаций. И я с этим совершенно согласен. Его же учебник.

— Вы переписываете учебник академика Ленца? — поразился Гогель.

— А Соболевский не говорил? Он мне немного помогает.

— Нет, пока.

— Учебник, к сожалению, слегка устарел.

17 апреля в день рождения государя был большой выход. Так что вернулись в Зимний.

Члены царской семьи и придворные собрались в Малахитовой гостиной.

Было утро, но солнце давно взошло и заливало город ослепительным светом. По синей Неве плыли редкие бело-голубые льдины, невероятной толщины и чистоты. Говорят, такие приносит с Ладоги.

Жуковская была здесь. В придворном платье: верхнем — из пурпурного бархата с золотым шитьем, нижнем — расшитым тем же узором белым атласе. Рукава с разрезом, как у Василисы Премудрой из сказки. И на голове что-то золотое, похожее на небольшой кокошник, и с