Поймать Никсу без Рихтера оказалось задачей не совсем тривиальной, но, наконец, это удалось.

Собственно, дело было во время одной велопрогулки, когда Рихтер отстал, жалея свою пугливую лошадь.

Они спешились возле одного из китайских мостов.

— Никса, слушай, можешь найти для меня пару часов наедине? Без Рихтера?

— Говори, — пожал плечами брат.

— Мне нужно помочь перевести одно письмо на французский, так что хорошо бы иметь под рукой стол, стул и письменные принадлежности.

— А Жуковская? Она не знает французский?

— О ней и речь.

— Да? Ладно.

Неизвестно куда делся Никсов друг-гувернер, однако вечером они оказались в комнатах цесаревича без лишних свидетелей.

Горели масляные карсельские светильники на столе, у зеркала на камине и в люстре под потолком, цветочный аромат разносился по комнате, плыли куда-то лошади и собака на картине в овальной раме, клубилось небо над скалами на горных пейзажах, тикали настенные часы. А за окном тонкие ветви деревьев расчертили послезакатное зеленоватое небо.

Они сели на синий кожаный диван за стол с синей лампой.

Саша достал из кармана и протянул Никсе свой черновик.

— Однако, — проговорил брат. — Действительно настолько серьезно?

— Ну, как сказать…

— Честно говоря, зная тебя, не поверил. Она что хорошо умеет брать интегралы?

Саша хмыкнул.

— Не проверял. Хотя я бы не удивился.

— Папа́ никогда не позволит тебе на ней жениться.

— Ты очень забегаешь вперед.

— Да? Так в чем дело?

— Меня просто бесит тот факт, что человека можно презирать за то, что у нее бабка — турецкая пленница. По-моему, за это надо прощения попросить.

Никса приподнял брови и слегка улыбнулся.

— Кстати, а кому письмо?

— Турецкому султану, естественно! Какой еще «Sir» может помочь с архивом Османской империи?

— Я так и подумал, но решил уточнить. Я, в общем, не сомневаюсь в твоей способности доконать турецкого султана.

— Ты лучше грамотность и стиль посмотри.

— Ну, что? Ты здорово продвинулся меньше, чем за год. Почти без ошибок.

— Почти?

Никса взял карандаш и исправил пару мест.

— Спасибо! — сказал Саша.

— Найдешь способ ему передать?

— Это вообще элементарно! Кстати, не понимаю, почему мы так себя ограничиваем. Немецкие принцессы прекрасны, конечно. Например, если на Тину Ольденбургскую посмотреть. Но есть же дочки Властителя Поднебесной, с маленькими ножками, маленькой грудью и губками, подобными лепесткам пиона, умеющие писать кисточкой на шелке тысячи замысловатых иероглифов. Есть изящные дочери Микадо в кимоно, расписанными цветами лотоса, с разноцветными нижними юбками, воспетыми Мурасаки Сикибу, под бумажными малиновыми зонтиками, с высокими прическами, где в копне черных волос, среди шпилек из золота и нефрита, можно спрятать кинжал для защиты чести.

Саша уже хотел упомянуть про чайную церемонию и икебану, в которых тоже понимают прекрасные японки, но брат перебил.

— Воспетыми кем?

— Мурасаки Сикибу. Это японская писательница, одиннадцатого, кажется, века от рождества Христова.

— Но они варвары! — возмутился Никса.

— Народ, в одиннадцатом веке давший миру писательниц, согласись, как бы не совсем варвары. У нас были писательницы в одиннадцатом веке?

Крыть брату было нечем.

— Еще немного и ты к негритянкам перейдешь. Прекрасные дочери Эфиопии и Алжира!

— Я бы перешел, да царь Соломон уже сказал все до меня. Как там о царице Савской? «Черна я, но красива, как шатры Кидарские, как завесы Соломоновы».

— На всех картинах царица Савская белая, — заметил Никса.

— Художники были расисты. Или не знали текст. Или Суламифь из «Песни песней» и Царица Сабы — разные женщины. Кстати, эфиопские евреи фалаша, которые считают себя потомками царя Соломона и царицы Савской — вполне себе черные.

Никса подпер подбородок кулаком и посмотрел насмешливо.

— Сейчас о еврейках речь пойдет?

— Ну, как мой грешный язык может коснуться небесной красоты Богоматери и учениц Христа?

У себя Саша переписал письмо султану на чистовик, вложил в конверт, запечатал и положил в другой конверт вместе с письмом дяде Косте.

«Письмо султану личное, — приписал он Константину Николаевичу, — но не особенно секретное, оно касается происхождения Александры Васильевны Жуковской и написано так, что никак не сможет ухудшить отношения между нашими странами, только улучшить».

В самом конце апреля приехал профессор Николай Иванович Пирогов.

Знаменитый хирург служил попечителем Киевского учебного округа, однако медицины не оставлял и дважды в неделю принимал больных, не беря за это денег, и оплачивая лекарства из своего кармана. Так что в его приемной всегда стояла толпа бедняков с небольшой примесью публики более состоятельной, но готовой терпеть простолюдинов ради Пирогова.

Признаться, Саша побаивался этого визита. Неугомонный Пирогов всегда резал правду-матку, не любил терять времени и мог совершенно спокойно, не прощаясь, уйти со светского приема, если считал его бесполезным.

Поэтому Саша встретил гостя у дверей покоев Никсы вместе с лакеем. И подумывал, не принять ли у профессора пальто. Или это слишком?..

Пирогов избавил его от тяжелого выбора, явившись по случаю теплой погоды вообще без шинели, но не в положенном ему по чину генеральском мундире, а в поношенном рыжеватом сюртуке и видавших виды сапогах.

Профессор был невысок, обладал обширной лысиной, полностью открывавшей макушку, редкими волосами, зачесанными на виски, выпирающим бритым подбородком и усами с бакенбардами по здешней моде. Лоб пересекала пара тонких горизонтальных морщин, а из-под надбровных дуг остро и сосредоточенно пылали глаза.

— Ваше Императорское Высочество! — сказал гость.

И вполне прилично поклонился.

— Я прежде всего должен извиниться, любезнейший Николай Иванович, — сказал Саша.

Профессор посмотрел с некоторым удивлением.

— Я оторвал вас от больных и вашей службы и заставил ехать за тысячу с лишним верст ради моего брата. И я ужасно рад, что вы согласились.

И он заключил Пирогова в объятия, для чего ему пришлось несколько нагнуться: четырнадцатилетний Саша был выше почти пятидесятилетнего хирурга.

— Ну, как я мог отказаться! — с чувством сказал гость. — За кого вы меня принимаете, Ваше Высочество! Не поехать к спасителю моего ученика?

Саша усмехнулся.

— Прекрасно, что вы цените во мне именно это.

— Ну, где больной? — спросил профессор, прервав затянувшийся обмен любезностями.

Лакей распахнул двери, и они вошли в покои Никсы.

Брат сидел за столом, покрытым синей бархатной скатертью, и ответил кивком головы на поклон врача.

— Мне остаться? — спросил Саша.

— Да, Саш, — ответил Никса.