Меня здесь лечат. Кормят здесь чрезвычайно обильно, мне это неприятно. Завтрак из трех блюд, обед из четырех, ужин тоже — постоянно дают мясо, масло, сало и пр[очее]. Меня тяготит это насыщение. Я живу в комнате, где нас четверо. Работать не очень удобно, но я уже начал писать, пишу на большом подоконнике, поглядывая на море. Сейчас оно синее и освещено утренним солнцем, но дует ветер, холодные волны катают камешки на берегу и они шипят в белой пене. Как бы здесь можно жить, если бы со мной здесь были мой живой сын и две Мумы.

Я все время помню ее, мою маленькую Кхы! Чувствую, что полюбил ее до болезненности, помню ее улыбку и все движения ручками и ножками. Напиши мне о ней все подробно. Сашка, наверно, вспоминает про Лея[4]. Скажи, что я скучаю здесь по нем и люблю его по-прежнему. Пусть он ждет меня. Не знаю, что можно привезти ему в подарок. Здесь это трудно, но что-нибудь придумаем.

Режим здесь довольно суровый, время идет однообразно; много часов отнимают разные процедуры, врачебные осмотры и т. п.

Напиши мне — только сразу же, чтобы письмо твое застало меня здесь, — напиши про все дела и новости. Если что нужно срочно, принимай решение сама за меня, но сначала обдумай. Получила ли ты деньги?

Если ты получила деньги полностью и у тебя есть возможность — пришли мне телеграфом сюда 500 р[ублей], м[ожет] б[ыть], я по дороге отсюда куплю что-нибудь в подарок Сашке и Кхы.

Пиши мне. Обнимаю тебя. Целую Кхы и Сашку.

[Приписка сбоку листа] Адрес: Крым, Гурзуф, санаторий, майору Платонову.

Гурзуф, 27/I 45.

Дорогая моя Мума Большая!

Пишу тебе второе письмо. Живу я здесь ничего; только холодно здесь, топить здесь не привыкли. Место само по себе тут прекрасное. Сейчас я пишу тебе, и передо мной — за окном — бесконечное пространство моря, освещенного по горизонту серебристым светом. Как бы хорошо здесь нести на плечах Сашку, а в руках Машку-Кхы и брести по берегу у черты прибоя! Но пока это невозможно. Как ты там живешь? Трудно, наверно, кормить тебе ребенка. Тебе надо кушать очень хорошо, а ты ешь как и что попало — и ребенку хуже, и сама слабеешь. Мне здесь тяжело еще оттого, что кормят меня здесь на убой.

Здоровье мое вначале здесь стало хуже, появилась t и озноб, теперь все прошло, но рентген показал много очагов и какой-то плевритный шов, а плеврита у меня не было. Лечат здесь ничего, я принимаю разные лекарства, часть из них, как пустяковые, выбрасываю. Тут чисто военный санаторий, есть люди интересные с резким большим характером, есть и другие.

Как там моя Машка, моя Кхы? Сидит ли она? Я по ней скучаю, я мечтаю, что когда-нибудь привезу ее сюда на море и она, вместе с Сашкой, будет здесь играть в песочке, как когда-то здесь же в Крыму играл ее старший брат. Но когда это будет?

Сюда газеты идут очень долго, но у нас, мы слышим здесь, великие победы. Это питает великие надежды, что скоро будет победа.

Я часто представляю себе, как вы там трудно живете одни, и мне нехорошо, что я здесь избавлен от всех забот, окружен вниманием как больной, хорошо питаюсь, живу на берегу синего моря. Но в душе у меня непреходящая черная печаль. Дела мои в литературе плохие, будущее мое темно, а от меня зависят маленькие прелестные существа — Кхы и Сашка. Вспоминает ли обо мне Сашка?

Напиши мне обо всем и обо всех и подробно о самой себе. Ты, должно быть, постоянно ходишь разбитой оттого, что тебя иссасывает Машка. Не пора ли ее подкармливать?

Пиши скорее. Письма идут долго. Привет тебе от моря и от гор.

Целую тебя, Машку и Сашку. Андрей.

[Приписка сбоку листа] Адрес: Крым, Гурзуф, санаторий, мне.

Гурзуф, 31/I 45.

Дорогая моя Мария!

Пользуясь случаем, что в Москву едет один мой товарищ по палате, посылаю эту записку. Я тебе послал 3 письма, кроме этого, и одну телеграмму. Старожилы говорят, что письма, равно и телеграммы, идут 8-10 дней в один конец. Ты учти это. Я прошу тебя:

1) Позвони Р.И. Фраерману — пусть он поговорит с Валент[иной] Сергеевной и Кононовым — когда же они, наконец, издадут в Детиздате мою книжку «Солдатское сердце» — идет уже второй год, как она принята. Скажи Фраерману — ведь я приеду в Москву ненадолго, потом уеду на фронт, мне деньги нужны, и я бы мог их получить в расчет за книжку.

2) Позвони Кривицкому, узнай деликатно (скажи, что я прислал письмо), почему же до сих пор не напечатан мой рассказ. Ведь от этого зависит так много, чуть не все мое здоровье и вся жизнь. Он должен понимать.

Я живу тоскливо. Идет дождь чуть не круглые сутки. Курю траву, табаку нет. Вина не пью, его нет, а если есть, то слишком дорого. Выеду домой не позднее 18/II. Поцелуй мою ясноглазую Кхы и пожми руку нашему Сашке.

Обнимаю тебя. Андрей.

[Приписка сбоку листа] P.S. Если ты мне не перевела денег (я просил в первом письме), то переведи телеграфом, если можешь, рублей 200, а не 500, как я просил сначала.

Ялта, 16/IX 45.

Дорогая Муся!

Это второе письмо. Хочу с тобой посоветоваться. Меня тут хотят поддувать — накладывать пневмоторакс, а затем, возможно, подрезать нервы и подтягивать легкое.

Второе — хирургическая операция, после нее бывает тяжело и можно остаться совсем калекой. Я пока что отказался ото всего, хочу лечиться только питанием, режимом, воздухом, но каверны открыты по-прежнему (еще мало прошло времени). Врач говорит, что каверны у меня сами по себе едва ли закроются. Но если стать на путь операций, то их может быть несколько, и что получится — тоже неизвестно, а я проведу здесь долгое время и выйду верным калекой.

Я решил не идти по этому пути. Пусть будет что мне суждено. Я думаю, что ты со мной согласишься. Я уже немолод, может быть — проживу и с кавернами, и с чахоткой; лечиться же без конца, оперироваться, без конца лежать в санаториях, в клиниках — это не жизнь, это полусмерть. Сейчас у меня неплохое состояние, температура почти все время нормальная, только слабость. Но здесь кормят исключительно хорошо.

Достаточно сказать тебе, что завтрак состоит из трех горячих блюд, ужинов бывает не один, а два — в 8 и 10 ч[асов] вечера; каждый день — виноград ½ килограмма и т. д. Может быть, я одолею болезнь или заглушу ее, что она меня не будет беспокоить сильно. Ты напиши мне, как ты думаешь обо всем. Ни с кем не советуйся — это смешно, это мое дело и твое — только. Здесь никто ничего не может решить и тем более не может помочь.

Теперь о другом. Как там наша Мака? Выздоровела она и ходит ли часто гулять? Она ведь гуляка, как ее братец. Я часто здесь смотрю на ее фотографию. Трудно мне без нее, я даже плакал по ней. Как храбрец Сашка? И как ты живешь материально? Наверно, совсем плохо…

Завтра пойду отправлять это письмо в Ялту на почту сам, я еще в городе не был, но издали вижу его. Унылое место. Здесь когда-то и ты была с Тошей. Завтра я пройду по тем же камням, где когда-то ходили его ноги.