– Хорошо, – произнес он неожиданно.

Его решительный звучный голос так ее удивил, что она чуть не облилась чаем, но он ее испуг полностью проигнорировал.

– Должен признаться, информация, которую я вам дал, была неточной, – продолжил он. – Лукас сюда в ближайшее время не придет.

Теперь ее руки тряслись так, что она не отважилась держать в них чашку и поставила ее на стопку книг.

– С другой стороны, я не мог упустить бесценную возможность поговорить с вами наедине, Пинкертина. То, что вы сюда пришли, я расцениваю как доказательство, что в одной конкретной вещи у нас могут быть схожие цели. Буду благодарен, если вы проявите охоту меня выслушать.

Будто у нее был выбор! В голове стоял шум. Она потеряла способность думать – разве что кроме одной очень второстепенной мысли, которая в ее ошеломленном мозгу крутилась снова и снова, а именно: не связан ли его извращенно-витиеватый стиль речи с изучением на протяжении всей жизни извращенных инопланетян.

– Вы наверняка что-то знаете об Ӧссе, не так ли? – в ту же секунду сказал он.

Строго говоря, это не был вопрос, скорее приказ отвечать. Она могла бы выдать что-нибудь – как минимум общеизвестные факты из школы или пару пикантностей, которые знала от Лукаса. Но потом она увидела сжатые в иронической усмешке губы Хильдебрандта, которые будто заранее смеялись над всем, что она могла бы сказать, и ее язык одеревенел.

Она вдохнула. Сглотнула.

И не сказала ничего.

Когда профессор Хильдебрандт увидел, что Пинки действительно не выдала ни одного предложения, то прожег ее взглядом, полным безграничного презрения.

– Ну, где же ваша смелость, барышня? – ухмыльнулся он. – Подобным образом вы и выигрываете свои соревнования?

Это вывело ее из себя.

– Между прочим, я очень даже хорошая лыжница! – выдала Пинки.

Ее голос звучал плаксиво, может, больше, чем ожидалось, но этого хватило. В то же мгновение, как она услышала, что все-таки смогла заговорить, заклинание одеревеневшего языка разрушилось.

– И вообще, что на это сказали бы вы? – протестовала она со всей дерзостью, которую смогла в себе найти. – Вы знаете об Ӧссе абсолютно все. Разве вам так легко выбрать, с чего начать?

– Вы намекаете, что и вы молчите, потому что не знаете, с чего начать? – усмехнулся он язвительно.

– Я пришла сюда не для того, чтобы сдавать экзамен по ӧссенской истории!

В ее голосе все еще был слышен оттенок плаксивости. Ей и самой это казалось невыносимо отвратительным, но она ничего не могла сделать. Боже, ни разу в жизни она еще не оказывалась в такой неприятной ситуации! К этому Пинки совсем не была готова. Такого с ней еще не случалось: ни капли самообладания, которая помогла бы держаться спокойно. Ведь она со всеми ладила. Ее любили. Когда она проиграла на соревновании, то громко это оплакивала и все сбежались к ней, чтобы утешить. Вот только теперь она была одна. Необъяснимая язвительность отца Лукаса впивалась в нее раскаленным лезвием, и Пинки от этого жара внутри высыхала. Она чувствовала, как все в ней распадается и крошится.

– Нет, вы пришли сюда лишь для того, чтобы вернуть книгу, не так ли? – констатировал профессор Хильдебрандт, и в его глазах заблестела насмешка.

Губы Пинки задрожали. Книга была предлогом – это знали оба. Вдруг она подумала, что дело вот в чем: профессор затащил ее в свой кабинет, потому что собирается настоятельно порекомендовать оставить Лукаса в покое. Но это ведь какая-то ошибка! Ей было жаль, ведь на соблазнение она точно не была способна, он с кем-то ее спутал. Наверняка с Гретой, для которой одежда была как занавеска, в нужный момент готовая демонстрировать ее прелести. Когда после тренировки Грета собиралась в ночной клуб, то просила Лукаса черным карандашом для бровей нарисовать какой-нибудь интересный ӧссенский знак на груди или на спине, в зависимости от того, где вырез был больше. Обычно он делал это с удовольствием. А Грета все время нарочито приговаривала, что сделает настоящую татуировку с каким-нибудь из этих знаков, на левой половине. Так почему на этом горячем стуле сидит не она? Где в этом мире хоть какая-то справедливость?

Пинки хотела начать что-то ему объяснять, но раньше, чем собралась с силами, почувствовала, как по ее щекам текут горячие слезы. «Боже, – мелькнуло в голове. – Это катастрофа! Просто ужас – вот так сдаться! А он сейчас точно начнет хохотать».

Вместо этого она услышала, как Джайлз Хильдебрандт встает, и тут же на ее коленях оказывается пачка бумажных салфеток.

– Рё Аккӱтликс, барышня, как вы вообще собираетесь выжить в этом мире?! – зазвучал над ней его ироничный голос. – Вы прямо-таки клубок нервов! Но это – только к вашему несчастью. Возьмите печенье.

Пока Пинки вытирала глаза, он потянулся к полке за очередной, третьей кружкой и наполнил ее до краев чаем со сказочным ароматом. Пройдя мимо Пинки, он вышел из комнаты. Она высморкалась, но его совету не последовала. Вместо этого сделала глоток. На нёбе ощущался привкус чего-то очень странного… неужели грибов? Она даже представить не могла, что грибы могут быть так прекрасны, и уж точно ей в голову не приходило делать из них отвары. Когда чашка опустела, она подумала налить новую порцию из чайника на письменном столе, но была так вымотана, что не могла собраться с силами и сделать даже такую простейшую вещь. Когда через каких-то пять минут профессор вернулся, она сидела на металлическом стуле измученная и подавленная. Правда, уже не плакала. Что было очевидным прогрессом.

– Примите мои извинения, – проронил он, пробираясь меж книг к своему столу. – Я видел эту вашу плазменную трассу. Не такая уж вы и трусиха, если отваживаетесь ездить по ней, не так ли? Никогда бы не подумал, что вы так воспримете пару моих замечаний.

Пинки хотела начать объяснять, что это другой вид отваги, или, лучше сказать, что смелость не имеет ничего общего со способностью переносить грубость, но в итоге лишь молчала в бессилии. Ведь разве была в его словах грубость? Он не сказал ей ничего страшного, ничего оскорбительного. Для того чтобы опустить руки, ей хватило одного лишь его тона.

– Кроме того, – добавил он, – я привык иметь дело со студентами ӧссеистики, а они демонстрируют значительную психическую выносливость, потому что иначе они не могли бы ею заниматься. А также с упрямым сыном, с которым без должной меры хладнокровной стойкости ничего не сделаешь.

Профессор Хильдебрандт наклонился к Пинки и уставился на нее своим невыносимо проницательным взглядом.

– Но я настойчив, даже если это означает принесение в жертву собственного комфорта. Ну, барышня. Скажите мне – вас хотя бы отчасти интересует, что станет с Лукасом?

Пинки почувствовала, как кровь бросилась ей в лицо. Так все-таки дело в этом! Должно быть, она вся покраснела, потому что ощущение жара было страшным – оставалось ожидать только, что от кожи ее щек пойдет пар. Почему отец Лукаса всегда задает вопросы так, что на них невозможно толком ответить? Она не могла сказать ни да ни нет. Зато она точно знала, что` на оба возможных варианта ее ответа скажет он: «Раз так, то надеюсь, что вы перестанете беспокоить моего сына своими пубертатными страстями, бесстыдная, развратная потаскуха…» (Он серьезно сказал бы такую глупость? Ну, это достаточно извращенно и витиевато.) Она сжалась от отчаяния и усиленно не поднимала глаз. Остатки печенья в ее потных пальцах превратились сначала в крошки, а потом в вязкую кашицу.