Немцы тогда так и не поняли, чья это работа. Думали, что это наша ночная авиация…

— Лейтенант, можно тебя на пару минут, — вырвал меня из прошлого голос Терещенко.

Я вздрогнул, сбрасывая дремоту.

Мы отошли в сторону.

— Вить, прости ты меня, ради Бога, — неожиданно услыхал я, — что вас за тыловых фраеров держал. Если чего не так ляпнул, не держи зла…

Он как-то по-мальчишечьи шмыгнул носом.

— Да ладно, чего там, Андрей Петрович. Не последний раз нам, наверное, вместе идти.

Терещенко молча обнимает меня, а потом снимает свою новую морскую фуражку с «крабом» и протягивает мне на память.

К пирсу подъезжает машина, отрядная полуторка.

После прибытия на базу, сдачи оружия и ужина на камбузе разведчики завалились спать.

Проваливаясь в сон, Виктор Черкасов еще не знал, что он доживет до конца этой войны. И что через несколько лет в его жизни произойдут события не менее страшные, чем те, что пришлось пережить на этой войне.

Впереди была долгая и тяжелая жизнь.

Глава вторая. Сухая речка

Посвящается советским военнослужащим, погибшим 8 октября 1950 года

В августе в Приморье обычно наступает золотая пора. Дождей и туманов, идущих со стороны Японского моря, становится все меньше и меньше. Зато днем ярко светит солнце, а теплая погода держится до середины ноября.

В этом году летние туманы были особенно густыми и обильными. Своей влагой они пропитывали одежду, книги и продукты. Даже спички, и те отсыревали.

В этот воскресный октябрьский день туман, подобравшись с моря, шапкой молочного цвета укутал берег залива Петра Великого. А у меня сегодня выдался единственный выходной за месяц, я давно обещал дочке сходить в лес. В ее возрасте лес особенно интересен и загадочен.

Собственно, далеко и идти-то не надо. Лес, или, точнее, дальневосточная тайга, начинается в километре от домов, где живут семьи офицеров и сверхсрочников нашей бригады пограничных сторожевых кораблей. Мы с Айжан здесь, можно сказать, новоселы. Летом я окончил Военный институт иностранных языков. Теперь, согласно диплому, я квалифицированный военный переводчик со знанием английского и японского. Хотя пять лет я изучал не только языки. География, этнография и история Китая, Кореи и Японии. Кроме того, политэкономия и международное право, специальные и военные дисциплины.

Как я оказался в морских частях погранвойск? Да очень просто. Наш Отряд особого назначения НКГБ [55] расформировали через год после войны. А зря. Именно за такими частями и соединениями будущее в современной войне. От ребят на курсе я слышал, что к этому приложили руку генералы из военной разведки. Так это или нет, не знаю.

Так как я во время обучения проходил стажировку на флоте, меня сюда же и распределили. Сейчас у меня и звание морское — капитан-лейтенант. Официально я служу в одном из отделов штаба бригады. Но моя служба не больно-то штабная. Морские погоны с зелеными просветами я ношу на плечах не зря. Я выхожу в море не меньше, а то и больше офицеров плавсостава. Людей, знающих японский язык, не хватает, вот и приходится отдуваться. В том числе допрашивать задержанных японских рыбаков. Хотя они такие же рыбаки, как я — автобус. Не все, конечно, но многие.

Сейчас, когда в Корее полыхает война и наши там оказывают помощь, американцев интересуют любые разведывательные сведения. Поэтому японские сейнеры и мотоботы постоянно крутятся в нейтральных водах, частенько нарушая наши границы. Вовсе не из-за крабов и рыбы.

Позавчера я допрашивал капитана задержанного рыболовецкого судна. Поначалу он, кланяясь и улыбаясь, попытался сыграть под дурачка, на ломаном русском языке объясняя про неисправный двигатель и вышедший из строя компас. Но когда я, спокойно выслушав, на хорошем токийском диалекте объяснил ему, что компас и двигатель исправны, он мгновенно изменился. Слетела вся восточная вежливость и невозмутимость. А в глазах появилась нескрываемая ненависть. Стала видна и выправка офицера японского императорского флота.

А еще на этой якобы рыбацкой шхуне была радиорубка. Там досмотровая группа, кроме мощной радиостанции, нашла приемник для прослушивания наших корабельных радиочастот. В радиорубке стоял запах гари от сгоревшей бумаги. Даже дым еще не весь выветрился из иллюминатора. Это радист сжигал бланки радиоперехвата. Чтобы понять это, мне хватило одного не сгоревшего клочка бумаги. Японцев интересуют наши корабельные радиосети, вернее, не самих японцев, а их нынешнего хозяина — дядю Сэма.

* * *

Туман между тем рассеялся. И вот мы уже идем по тропинке между двумя сопками. Мы — это вся наша семья: я с четырехлетней Машей на плечах и сзади Айжан с рюкзаком. Рюкзак мы взяли не зря. Чего-чего, а грибов здесь хватает.

Идем по тропинке мимо журчащего прозрачного родника. Заходим в лес. Сверху над березами раздается громкое недовольное карканье.

— Вот, Маша, это про нас всем лесным птицам и зверям сообщает ворона.

Углубляемся в лес. Березы остались на опушке, за ними растут маньчжурские орехи с большими перистыми листьями. Рядом пробковое дерево. Уже в глубине леса растут кедры, обвитые лианами. Лианы — это побеги дикого винограда. Ягоды у него мелкие и кислые. Здесь, на Дальнем Востоке, вообще смешение северных и южных растений. Если бы не холодное морское течение, климат здесь был бы не хуже, чем в Крыму. Любят эти ягоды медведи. Мне рассказывали, что еще лет тридцать назад они выходили к окраине Владивостока, к корейской слободке. Есть здесь пятнистые олени, кабаны. Есть здесь пятнистый уссурийский тигр, самый крупный в мире.

— Полвека назад, когда Владивосток еще строился, тигры и медведи нападали на людей. Летом 1904 года от часового, охранявшего место расположения драгунского полка, к утру осталась только окровавленная фуражка. Полк прибыл на Русско-японскую войну. А нашел фуражку, идя по следу тигра, унтер-офицер Семен Буденный. Было это, правда, не здесь, а в Посьете.

Внезапно из-под куста орешника, слева от тропы, выпрыгивает кто-то серый и бежит по тропинке. Да это заяц!

— Папа, кто это? — с интересом спрашивает Маша.

— Это зайчик, дочка. Он тебя ждал, чтобы встретить.

— А почему он от нас убегает?

— У него зайчата маленькие, вот он к ним побежал, — с улыбкой говорит Айжан.

— А это что такое? — Маша толкает меня правой ножкой.

Оборачиваюсь и вижу мечту грибника. На стволе высокого дуба растет «грибная лапша» — большое плодовое тело кремово-белого цвета. Оно состоит из множества висящих тонких лапшинок-иголочек. Это очень вкусный и питательный гриб. По вкусу он напоминает крабов или креветок. Очень ценят его корейцы и китайцы. Они его используют для лечения заболеваний нервной системы. А у нас это будет великолепный ужин.

С Машей на плечах подхожу к растрескавшемуся дереву. Правой рукой придерживаю дочку, а левой достаю из сапога нож и срезаю мохнатую шапку гриба. Хорошо бы еще лимонник найти. Да ладно, это в следующий раз.

— Айжан, положи в рюкзак, пожалуйста, — протягиваю добычу жене.

Сквозь деревья проглядывает солнце. От утреннего тумана и следа не осталось, мы возвращаемся домой. Между деревьями замечаю следы кабана и разрытую землю, это кабанья лежанка.

— Смотри, Маша, это кабаньи следы. С ними в лесу лучше не встречаться.

— А почему? Он что, нас всех съест? — недоуменно спрашивает Маша.

Айжан за моей спиной заразительно смеется.

А ведь жена с дочерью меня почти не видят. Когда еще выпадет следующий выходной?

С тоской вспоминаю, как мы провели отпуск. Как перед отъездом из Москвы были в гостях у Семена Гудзенко. Его здоровье становилось все хуже и хуже. Но он держался, не показывая, как ему тяжело. Работал над изданием сборника своих стихов.

Провожая нас на вокзале, Семен грустно сказал:

— Прощай, Витя. И не поминай лихом, как говорится.

— Почему прощай? — уже все понимая, спросил я.

Айжан внимательно посмотрела на меня, ничего не сказав.

Гудзенко взглянул мне прямо в глаза и кротко улыбнулся. Тяжелое ранение, которое Семен получил в сорок втором, дало о себе знать. Врачи не обещали ничего хорошего. Ведь Семена даже комиссовать тогда хотели. Но он отказался, оставшись служить в бригаде до конца войны. Естественно, не в боевом подразделении, а в политотделе. Но на фронте он все равно бывал периодически. Как он сказал в одном из своих стихотворений: «Мы перед нашей Россией, как перед Господом Богом, чисты».

А я тогда