Магистр только недавно спешился и нуждался в отдыхе, потому что часть ночи провёл в дороге, но, услышав имя, которое ему шепнул Добнер, скоро дал приказ прибывших ввести в соседнюю комнату.

В Торуни, как в Мальборке, в замке жилые помещения состояли из двух видов помещений. Большие и просторные залы служили для орденских собраний и столов для гостей, у которых часто по сто и больше особ сидело. Отдельные комнаты монахов, не исключая магистра, комтура и сановников, были тесные, маленькие, а из-за одного самого простого отопления каминами – не очень просторные. Это были почти монашеские кельи.

И та, в которой переодевался Людер, была не больше иных, но рядом маленькая столовая могла поместить более двадцати особ. Вид из неё через большое окно выходил на Вислу и противоположный берег.

Здесь в затемнённом углу, на лавке, с опущенной головой, сидел старый мужчина, в одежде, по которой его состояние распознать было трудно. Можно было думать, что он специально переоделся так, чтобы его не узнали. Серое платье, но из лучшего сукна не имело ничего, что могло бы его отличать и обратить на него око. Короткий и широкий меч в чёрных ножнах также не светился украшениями. Несмотря на это, что-то в этом человеке знаменовало скорее привыкшего к приказаниям, чем к послушанию.

Он сидел и ждал, а само ожидание уже будоражило в нём кровь, смотрел на дверь, беспокойно ёрзал, как если бы его возмущало то, что не спешили к нему. Был это воевода и великорадцы познаньский, Винч из Поморья. Он! У крестоносцев, он, ожидающий магистра, у двери его… в руке врагов и их власти!!

В душе он с издевкой повторял это себе, с горечью, как бы сам не веря тому, что с ним учинила судьба.

На товарища его, Петрека Копа, пребывание в торуньском замке такого великого впечатления не производило. Ходил он с весёлым лицом по комнате, выглядывал из окна и великолепием зданий, в которых находился, с удовольствием, казалось, упивался. На лице играла улыбка, словно рад был, что великое дело счастливо довёл до конца.

Винч молчал и вздыхал. Он был вынужден постоянно напоминать себе, что его встретило, чтобы объяснить, что делал, и заглушить сомнения.

После минутного ожидания, которое казалось непомерно долгим, наконец отворилась дверь и магистр Людер в белом платье, без меча, одетый по-домашнему, вошёл один, закрывая её тут же за собой.

Воевода не спеша встал, медленно и размеренными шагами стал приближаться к нему.

Оба они, совсем друг друга не зная, сначала измерили друг друга любопытными глазами, оценивая свои силы.

Винч Свидва имел такую же панскую фигуру, как Людер, оба чувствовали себя почти равными гордостью. Магистр чувствовал, что этого человека должен щадить и смягчать – Винч понял, что под плащом монаха стоял перед ним немецкий герцог.

Они поклонились друг другу, но Людер руки не протянул.

Предупредительный Петрек начал живо по-немецки рекомендовать воеводу, содействуя разговору, который ломаным языком для обоих был не лёгок.

Сидя тут уже полвека, герцог выучил понемногу разные языки, но ни на одном не говорил хорошо, в презрении считая их варварскими. Прусским по долгу и для отношений с людом говорил лучше всех; Свидва же, кроме польского, мало что понимал по-немецки.

Петрек Копа стоял как переводчик и необходимый помощник, и так этот разговор, который должен был быть тайным и конфиденциальным, без свидетеля не обошёлся.

Это делало разговор несказанно трудным и неприятным для воеводы.

В первые минуты он едва мог преодолеть свой позор, болтал что-то невразумительное и слёзы хлынули из его глаз.

Он жаловался на унижение, какое испытал от короля, а тут он сам по доброй воле на стократ более мучительное должен был испытывать. Принял тем более гордую физиономию, чем болезненней чувствовал себя пострадавшим.

Людер, казалось, понимает, что делалось в душе этого человека и хотел показаться сострадательным и мягким.

После короткой борьбы с собой, воевода выпалил, не обращая внимание на то, будет ли понятым, последует ли услужливый переводчик за его словами.

– Вы видите меня, пришедшего к вам, – говорил он лихорадочно, – потому что тому пану, которому служил до седого волоса, дольше служить не хочу и не могу. Мне причинили обиду… хочу мести… край, которым я управлял столько лет, который ему дал и удерживал – есть моим до сего дня, пойдёт за мной. Приведу вам войско на подмогу и не каких-нибудь людей, но таких, что лучше всех знают эту землю… а я её знаю лучше неприятеля, с которым вы хотите сражаться.

Магистр слушал, едва лёгким движением головы давая понять, что разумеет. Воевода по-прежнему выкладывал всё с великой горячкой, магистр, как бы от неё остыл, казался всё более холодным.

Он не отвечал ни слова.

Это горячило воеводу, который начал повторять с нареканиями и гневом, с хвалою себе.

Взамен тевтонский пан не спешил ни с какой жертвой со своей стороны – воевода был вынужден через переводчика требовать условий для себя.

– Я надеюсь, – сказал он, – что вы оцените услугу, для какой вам отдаю мою особу и людей. Я желаю при той земле, которую вам, как союзник, отдаю под опеку, удержаться как верховный пан. Вы не только её приобретёте, но избавитесь от короля и его претензии к Поморью. Я имею право требовать…

Магистр недоконченную речь прервал медленно выцеженными словами, по-немецки говоря Петреку и глядя холодно и свысока на воеводу.

– Орден не может быть неблагодарным. Как скоро услуга окажется великой, даст верную награду. Но вперёд нужно иметь то, что вы ему обещаете, а потом оценит и отблагодарит.

– Стало быть, вы хотите, чтобы я сдался на милость или немилость? – воскликнул воевода. – Я тут чувствую себя равным вам и как с равным пришёл говорить. Я принёс союз, мы говорим об условиях.

Магистр спокойно усмехнулся.

– Ошибаетесь, господин палатин, – сказал он Петреку. – Если уж вы здесь и сделали этот шаг, на милость и немилость ордена сдались добровольно. Но великодушный орден рыцарей Гроба Господня и слуг Марии не захочет использовать ту силу, какую ему даёт над вами ваше несчастье. Будьте спокойны.

Воевода только теперь, может, заметил, как далеко зашёл и как возвращение было невозможно.

Действительно, он был на милости или немилости ордена, в его руках, не вольным союзником, но принуждённым слугой. Месть делала его невольником – он болезненно вздохнул. Магистр признал правильным смягчить рану и сказал несколько лестных слов.

– Не тревожьтесь, – начал он, – по той причине, что вашей услуги мы не