Но все не растворяется в темноте или свете. Дым рассеивается. Шум стихает. Мое зрение обостряется. Я вижу полицейского в углу комнаты. Он входит в кухню и наклоняется к Терри. Мой взгляд фокусируется на бейдже: АНДЕРСОН. Снова вернулся в этот дом. Его лицо посерело, и он вытирает нос тыльной стороной руки. Он смотрит на меня, моргает, отводит глаза.

Я снова перекатываюсь и смотрю на вентилятор.

А затем появляются Марджани с Трэвисом.

Марджани вытирает мое лицо. Трэвис рыдает. Они здесь, мы все вместе, мы не одни, и это лучшее чувство в мире, скажу я вам, ничто в моей жизни ни до, ни после этого не будет лучше, чем здесь и сейчас.

Она сидит в углу, немного побаиваясь смотреть на меня, немного опасаясь войти, но не слишком. Я понимаю. Я бы тоже себя сейчас боялся.

Но она сильная. Охранник обхватывает ее рукой, но она мягко ее смахивает. Медсестра рядом с ней, молодая, такая молодая, предлагает ей стакан воды и стул.

Медсестра очень милая, но она все равно меня нервирует. Всю неделю, что я пробыл здесь, когда она заканчивает свой обход, она не возвращается в сестринскую, чтобы посплетничать с коллегами или пожаловаться на докторов. Она возвращается сюда и сидит рядом, держа меня за руку. Она работает в ночную смену, когда все мои посетители уже уходят, и она проводит на этом стуле каждое свободное мгновение, вытирая мне лоб, возясь с моими мониторами, молясь.

Черт, эта медсестра слишком много времени провела в моей комнате. Большинство медиков, медсестер, докторов, парамедиков обладают определенной выученной отстраненностью, необходимой для работы, черствостью, вырабатывающейся за годы наблюдения за смертью и бесконечным количеством людей, оплакивающих усопших, словно они потеряли единственного значимого для них человека во всем мире. Смерть случается постоянно, тысячи раз в секунду, и в ней нет ничего особенного. Если вы близки к умершему человеку, это огромное горе. Но если нет… то нет. За последние пять минут умерло больше людей, чем вы знали за всю свою жизнь. Вам от этого грустно?

Нет, скорбь – это роскошь для эмоционально привязанных, а когда этого нет, смерть является просто еще одним пунктом в веренице вещей, с которыми вы ничего не можете поделать. Опытные медики это знают. Им за вас грустно, они вам сочувствуют, и будут рядом, направляя вас через процесс скорби. Но потом они снова сделают то же самое завтра с кем-то другим, и еще раз через день, и еще через день, снова и снова, пока не состарятся слишком сильно, чтобы кому-либо помогать. (А потом умрут они.)

Но теперь эта медсестра занимается всем этим процессом, и я осознаю, что есть определенные преимущества иметь рядом медика, вовлеченного эмоционально. Она прогоняет ждущего у двери охранника, и шепчет мне на ухо: «Я буду рядом», а потом то же самое – женщине рядом. А затем медсестра садится возле нее и поглаживает ее по спине.

Ай-Чин смотрит на меня. Она старше, чем я думал. Ну, не совсем старше. Сильнее. В моем воображении я видел ее младенцем в лесу, схваченным большим злым волком. Но это не так, и то, что я так думал, больше говорит о моих предрассудках, чем о ней. Я вижу, как она оглядывает комнату, подмечая все, просчитывая, запоминая территорию. Ее глаза горят умом. Она не напуганная маленькая овечка.

А затем, так же быстро, как я все это замечаю, она давится слезой и отводит от меня взгляд.

Я понимаю. Я представляю собой то еще зрелище. Первые три ночи были критическими, насколько мне сказали. Трэвис сказал, что я почти умер четыре раза, прежде чем самолет моей мамы успел приземлиться, но я ничего этого не помню. Мне не снилась Ким, или как я летаю, или как я пробиваюсь к свету. Я просто был в отключке. Мне интересно, так ли все на самом деле. Просто отключка. Могу поспорить, так и есть. Это не так плохо, если это правда. Я могу справиться с тем, чтобы просто оключиться.

Я все еще в критическом состоянии, и я пролежал в этой кровати неделю, и я подозреваю, что похож на скомканный лист желтой бумаги. Но я все еще здесь.

Я хочу, чтобы Ай-Чин знала, что я все еще здесь. Используя все силы, которые мне удается собрать, я пытаюсь подвигать левой рукой. Это не работает. Я ворчу, тяну, стону, но мои указательный и средний пальцы едва движутся. Но Ай-Чин слышит пыхтение и поворачивается в мою сторону. Она смотрит на меня. Я смотрю на нее.

Привет.

Привет.

Я знаю, как выгляжу. Но ты должна знать, что я здесь.

Она должна знать, что все не так плохо, как кажется. Она должна знать, что я сильнее, а не слабее, благодаря ей. На поверхности она видит пустоту на месте души; она видит жертву на месте власти; она видит слабость на месте силы; она видит смерть там, где столько жизни. Смотри, что я могу!

Я столько всего могу.

Я знаю, что Ай-Чин Ляо жива благодаря мне. Трэвис рассказал, что она была заперта в сарае за домом Джонатана в Уоткинсвилле всю неделю, с тех пор как села в его машину, потому что не была уверена, куда направляется, и было немного темно, ей показалось, что мужчина в машине немного похож на ее соседа по общежитию, у него было доброе лицо, а Америка казалась ей страной, полной хороших людей, помогающих тебе при необходимости. Когда полиция нашла ее, она была напуганной, голодной, но в целом невредимой. Что бы он ни собирался с ней сделать, он не успел. Его первый опыт с ультранасилием, похоже, случился со мной и Терри. Джонатан оказался довольно плохим преступником, если его жертва не прикована к инвалидному креслу. Терри не просто не умер, он отделался только сломанной челюстью и сотрясением мозга. Трэвис сказал, что Терри даже умудрился пару раз ударить Джонатана, пока тот лежал на полу моего коридора, и хоть я думаю, что Трэвис вешает мне лапшу на уши, эта версия истории нравится мне достаточно, чтобы в нее поверить. Терри молодец.

Ай-Чин берет меня за руку. Кладет в нее письмо. Оно на китайском.

– Я… письмо, – говорит она. – Тебе.

Я прочту его. Я знаю, как его перевести.

Я столько всего могу.

Благодаря мне Джонатан находится в Исправительном центре Атенс, ему предъявили обвинение