Эрешгуна они застали за работой. Он вычерчивал что-то на очередной табличке, и то, что он писал, ему явно не нравилось. По мере того, как сокращалась торговля с другими городами и другими землями, отчеты не могли не навевать грустные мысли.

Когда Шарур с вором вошли в дом, Эрешгун отложил табличку с явным облегчением.

— Приветствую тебя, сын мой, — сказал он с поклоном. Посмотрел на Хаббазу, подумал мгновение и тоже поклонился. — И твоего спутника приветствую, хотя еще не имел удовольствия познакомиться с ним.

— Отец, это Хаббазу из города Зуаба, — представил Шарур. — Он торговец. Хаббазу, это Эрешгун, мой отец, глава торгового дома Эрешгуна.

Хаббазу поклонился. Выяснилось, что и он не чужд манерам.

— Привет тебе, Эрешгун из дома Эрешгуна. О тебе и твоем доме слава идет во многих землях. Надеюсь, что и твое милосердие столь же обширно, поскольку именно его проявил твой великодушный сын к вору, который намеревался обокрасть его караван за стенами Зуаба.

— А-а, — Брови Эрешгуна поднялись. — Так ты не просто вор из Зуаба, а тот самый вор! До сего дня мне неведомо было твое имя.

— Да, я тот самый вор. — Хаббазу снова поклонился.

— Когда мы встретились за стенами Зуаба, я тоже не знал его имени, — сказал Шарур.

Призрак деда орал ему в ухо и, несомненно, в ухо Эрешгуна тоже: «Ты с ума сошел, парень? Тебе солнце мозги напекло? У тебя в голове демоны идиотизма воздвигли дворец? Зачем ты привел вора из Зуаба в дом? Хочешь проснуться утром и обнаружить, что половина стен исчезла?

— Все будет хорошо, отец мой, — досадливо поморщился Эрешгун. Такое выражение часто можно заметить у людей, когда призраки вмешиваются в разговоры смертных.

Хаббазу посмотрел в потолок и ничего не сказал. Он тоже понял, в чем дело. Эрешгун хлопнул в ладоши и потребовал хлеба, лука и пива.

Призраку тоже поставили наполовину полную чашку. Надежда была на то, что отведав сущности пива, призрак развеселится или заснет, во всяком случае, заткнется. К облегчению Шарура, эта надежда, или, по крайней мере, ее последняя часть, сбылась.

Отдав должное угощению, Эрешгун спросил Шарура:

— Ну и зачем Хаббазу явился в Гибил? Зачем ты привел его сюда?

Шарур собрался и по возможности небрежно ответил:

— Энзуаб поручил Хаббазу украсть кое-что из храма Энгибила, а именно чашку из обожженной глины, сделанную в горах Алашкурру.

— В самом деле? — удивился Эрешгун. Шарур кивнул. Так же поступил и Хаббазу.

Торговец подергал себя за бороду.

— Это интересно…

— Вот и я так подумал, отец, — сказал Шарур. Он хотел было воскликнуть: «А я тебе что говорил!», но воспитание не позволило.

— Может быть, мне объяснят, к чему такая суета из-за ерундовой чашки? — спросил Хаббазу.

Шарур не мог прямо ответить на этот вопрос; он ведь клялся на рыночной площади Имхурсага всеми богами Кудурру, что будет молчать. Вместо этого он сказал:

— Подумай, вор. Стал бы Энзуаб посылать тебя в Гибил ради ерундовой чашки?

— Кто знает, что у бога на уме? — пожал плечами Хаббазу. Однако по лицу было видно, что он насторожился. — Я простой человек, но даже я признаю, что вы правы. Поэтому спрошу иначе: какова истинная ценность этой чашки, которая кажется бесполезной?

Шарур снова не ответил. Не мог ответить. Его отец не давал клятвы насчет силы, заключенной в этой вещи. Но Эрешгун сказал только:

— Да мы пока сами не уверены.

Шарур посчитал такой ответ мудрым. Чем меньше будет знать Хаббазу, тем меньше узнает Энзуаб.

Но и Хаббазу сообразил, что ему дают слишком уклончивые ответы.

— Вы знаете больше, чем говорите, — заметил он, хотя и без особой обиды.

— Верно, — согласился Шарур. — Но ты пришел к нам в город, чтобы обокрасть нашего бога. Так что же, нам радоваться по этому поводу? Напиться на радостях и пойти плясать на улицу? Ты же пришел не для того, чтобы помочь Гибилу.

— Ты прав, — кивнул Хаббазу. Он переводил взгляд с Шарура на его отца. Примерно так же он разглядывал ослов и кузницы, когда они шли по улице. Придя к какому-то заключению, он беспечно продолжал: — Но в вас нет ко мне ненависти. Иначе вы бы связали меня по рукам и по ногам, и отдали в храм вашего Энгибила, как свинью на бойню, чтобы бог этого города наказал меня за пока еще не совершенное преступление.

— Ничто не мешает нам и сейчас сделать это, — сказал Эрешгун.

— Это так, мой господин, — сказал Хаббазу с вежливым поклоном. — Но, например, жители Аггашерута сразу отдали бы меня Эниагашер, чтобы богиня сама разбиралась, что со мной сделать.

— Но мы не аггашеруты, и это меня радует, — ответил Шарур. Он почесал щеку над бородой. — Ну что, поторгуемся, вор из Зуаба?

— А до этого чем мы, по-твоему, занимались? — улыбнулся ему Хаббазу.

— Пожалуй, ты прав, — Шарур склонил голову. — Вопрос только в том, насколько ты верен богу, который дважды посылал тебя воровать у жителей Гибила и дважды бросал тебя на их милость?

— Это лишь половина вопроса, — сказал Хаббазу. — А другая половина в том, насколько я обязан гибильцу, который дважды проявил ко мне милосердие?

— Можно и так сказать, — согласился Эрешгун. — И надолго ли у этого жителя Гибила хватит милосердия?

— Поверьте, господин, этот вопрос и меня мучает, — сказал вор. — Но вы пока не сказали, чего вы от меня хотите. А пока я этого не знаю, как я могу сказать, кому я больше предан — Энзуабу или вашему сыну за проявленное милосердие?

— Справедливо, — медленно произнес Эрешгун. Шарур кивнул. Наставал главный момент разговора. Шарур твердо знал, что хочет удачи вору в его набеге на сокровищницу Энгибила. А вот что будет потом, неизвестно.

Он точно не хотел бы, чтобы Хаббазу отдал чашку Энзуабу. Бог вполне может оставить ее себе или сам вернуть великим богам Алашкуррута. Ни в том, ни в другом случае Гибилу