Шрифт:
Закладка:
А потом приехала скорая и Сережу увезли…
Он проплывает мимо выстроившихся в шеренгу друзей и родственников, жен и детей, прозаиков и поэтов, пограничников и милиционеров, полицейских и социальных работников штата Нью-Йорк. Все они вполголоса переговариваются между собой, выражение их лиц скорбно и задумчиво.
Он слышит голоса некоторых из них:
Ася Пекуровская:
«Девушка, вглядитесь в мои голубые глаза. Вы в них найдете вязкость петербургских болот и жемчужную гладь атлантической волны в час ее полуденного досуга. Надеюсь, вы не взыщете, если не найдете в них обывательского добродушия? Обладая незаурядным ростом и феноменальной памятью, скажете вы, мужчина может поступиться добродушием. Девушка, вы заметили, как темнеют мои глаза в момент откровенных признаний?»
Такого типа монологи, адресованные будущим и прекрасным незнакомкам, произносил Сережа в часы будничной трапезы… в каждый знак препинания, в каждое новое слово, включенные в монолог, он верил свято».
Андрей Арьев:
«Артистизм был, по-моему, для Довлатова единственной панацеей от всех бед. Сознанием он обладал все-таки катастрофическим».
Валерий Попов:
«Думаю, что в Нью-Йорке все чаще у Довлатова не хватало сил на то, чтобы отделить себя от своего страдающего героя, хотя это «отделение» он осознал и осуществил именно здесь. Но здесь же это и кончилось. Наверное, уставший в России Довлатов все-таки надеялся на американскую гармонию – и то, что здесь пришлось ничуть не легче, а временами тяжелее, доконало его».
Иосиф Бродский:
«Не следует думать, будто он стремился стать американским писателем, что был «подвержен влияниям», что нашел в Америке себя и свое место. Это было далеко не так, и дело тут совсем в другом. Дело в том, что Сережа принадлежал к поколению, которое восприняло идею индивидуализма и принцип автономности человеческого существования более всерьез, чем это было сделано кем-либо и где-либо. Я говорю об этом со знанием дела, ибо имею честь – великую и грустную честь – к этому поколению принадлежать. Нигде идея эта не была выражена более полно и внятно, чем в литературе американской, начиная с Мелвилла и Уитмена и кончая Фолкнером и Фростом. Кто хочет, может к этому добавить еще и американский кинематограф. Другие вправе также объяснить эту нашу приверженность удушливым климатом коллективизма, в котором мы возросли. Это прозвучит убедительно, но соответствовать действительности не будет».
Виктория Беломлинская:
«Мне кажется, если бы он отказался от своей вздорной идеи, что читателя надо всегда потешать, если бы вместо того, чтобы прятаться от всего, что его терзало, бесстрашно вывернул бы наизнанку душу в своей главной книге – он почувствовал бы освобождение. И перестал бы мчаться навстречу смерти».
Анатолий Найман[16]:
«Подозреваю, что писательство было для него еще и средством отгородиться от порядков и людей, так или иначе терзающих каждого. Он был ранимый человек и своими книгами защищался как ширмой. В конце концов, всякая ширма берет на себя функции стены, как всякая маска – лица. Он ее украшению и укреплению отдавал почти все силы, публика таким его и воспринимала, таким и судила. Но жить ему было настолько же неуютно, как тем из нас, кто пользуется любой возможностью эту неуютность подчеркнуть и свою позицию отчужденности, то есть другую ширму, продемонстрировать».
Людмила Штерн:
«Мне кажется, Довлатов понял: писать ему больше не о чем. Или решил, что исчерпал свои ресурсы. В молодости он предполагал, что знает предел своих возможностей, и не слишком высоко установил для себя планку. Он мечтал достичь всего лишь уровня Аксенова и, позже, Куприна. Его фраза «У Бога добавки не просят» звучит как приговор самому себе… Довлатов… утопил себя в водке. Он пил, прекрасно сознавая, что каждый следующий запой может оказаться последним, а впервые о самоубийстве говорил и писал мне за двадцать лет до своей трагической гибели».
Лев Лосев:
«Сережина болезнь, несомненно, отразилась на его жизненном поведении, на тех стратегиях, которые он строил, чтобы с этим несчастьем справиться. Довлатов знал всегда, что, каким бы он ни был трезвым, работоспособным, во всех отношениях благополучным сегодня, завтра или через неделю он все равно сорвется в очередной запой. Сережа всегда старался быть к этому готовым».
Владимир Соловьев[17]:
«О смерти он говорил часто и даже признался, что сделал некоторые распоряжения на ее случай – в частности, не хотел, чтобы печатали его скрипты и письма. Как-то он… спросил, будут ли в «Нью-Йорк таймс» наши некрологи. Я пошутил, что человек фактически всю жизнь работает на свой некролог, и предсказал, что его – в «Нью-Йорк таймс» – будет с портретом, как и оказалось».
Андрей Битов:
«Сергей Довлатов был моложе даже Валеры Попова. Он был слишком высок и слишком красив, чтобы я мог относиться к его прозе независимо. В конце концов, он сломал мне диван. И теперь, когда я знаю всех, кто имел к нему отношение, он умер. Редкое свойство русского писателя оказаться старше, чем ты рожден».
Алевтина Добрыш:
«Вышел врач – это был симпатичный человек… он сказал, что, к сожалению, ничего не помогло. Наверное, он действительно пытался спасти Сережу, но было уже поздно. Он слишком долго ждал помощи, и врачи упустили момент…
Накануне с ним случился инфаркт».
Нора Довлатова:
«Как вы не понимаете! Я потеряла не сына, а друга».
На этих словах все замолкают, а пограничники, милиционеры и полицейские берут под козырек.
Сергея Довлатова не стало 24 августа 1990 года, он ушел в возрасте 48 лет.
Похоронен на кладбище Маунт-Хеброн в Куинсе.
В этом же году в Ленинграде скончался Борис Довлатов.
Нора Сергеевна Довлатова умрет в 1999 году в возрасте 91 года.
Урна с ее прахом будет захоронена в могиле ее сына и друга.
P.S.
А все-таки двойник тогда согласился на предложение, сделанное особистом.
Взвесил все «за» и
