Да, совсем не похожи волны Невского и Атлантического прибоев, а волнение на Гудзоне и на Балтике кардинально отличаются друг от друга, хотя, на первый взгляд, все едино.

Но это только на первый взгляд…

Заповедник

«Под нашими окнами – Сто восьмая улица. Выйдешь из дома, слева – железнодорожная линия, мост, правее – торговый центр. Чуть дальше к северо-востоку – Мидоу-озеро. Южнее – шумный Квинс-бульвар. Русский Форест-Хиллс простирается от железнодорожной ветки до Шестидесятых улиц. Я все жду, когда здесь появится тележка с хлебным квасом. Не думаю, что это разорит хозяев фирмы «Пепси-кола», – так, начиная с лета 1979 года (сначала Довлатовы жили во Флашинге в Куинсе, затем на 65-ой улице), Сергей описывает свое новое место жительства, известное как Форест-Хиллс.

Также к предстающей перед взором Довлатова панораме следует добавить ряды кошерных заведений, чебуречные и лагманные, магазины распродаж и аптечные киоски, парикмахерские и фотоателье, бакалейную лавку Мони Папавицера, где местная публика приобретает ветчину, колбасу, икру и селедку, а также шесть красного кирпича зданий, где по большей части и проживают недавние советские граждане, из тех, что возмущаются, почему «мы уже шесть лет живем тут, а они все еще не начали говорить по-русски» (в 90-х годах 108-я улица стала местом проживания бухарских евреев из Таджикистана и Узбекистана).

Из повести Сергея Довлатова «Иностранка»:

«Местных жителей у нас считают чем-то вроде иностранцев. Если мы слышим английскую речь, то настораживаемся… К американцам мы испытываем сложное чувство. Даже не знаю, чего в нем больше – снисходительности или благоговения. Мы их жалеем, как неразумных беспечных детей… Помимо евреев в нашем районе живут корейцы, индусы, арабы. Чернокожих у нас сравнительно мало. Латиноамериканцев больше. Для нас это загадочные люди с транзисторами. Мы их не знаем. Однако на всякий случай презираем и боимся».

Таким образом, через семь месяцев после вылета из Ленинграда Сергей прибыл в Соединенные Штаты на пересечение 108 Street и 63 Drive.

Елена Давидовна так описала приезд Довлатова в Нью Йорк:

«Сергей прилетел к нам 26 февраля 1979 года, мы же с Катей покинули Ленинград 1 февраля 1978 года. Я не видела Сережу больше года. Конечно, за этот год я повидалась со многими людьми, которых мы знали в Ленинграде. Так что встречали его не только мы, но и наши друзья, которых я позвала. Получился целый кортеж – три или четыре автомобиля. Конечно, огромная компания встречающих должна была впечатлить человека, приехавшего из Советского Союза. Наконец они вышли: мама Нора, наша собачка Глаша и Сережа. Его приятно удивило то, что Катя за это время превратилась в девушку: сразу бросались в глаза ее пышные длинные волосы (уезжала она коротко стриженная). Помню, в тот день она была одета в красивое девичье пальто. До этого мы с Сережей и Норой Сергеевной постоянно поддерживали связь. Совершенно естественно, что они ехали в Америку, чтобы поселиться у нас и жить с нами. И вот мы снова стали жить вместе, с тех пор не разлучаясь».

К моменту приезда Довлатова в Нью Йорк Лена уже полгода работала в газете «Новое русское слово», крупнейшем периодическом издании на русском языке, выходящем в Америке с 1910 года. Главным редактором НРС в конце 70-х был журналист, редактор, литературный критик, личный секретарь Бунина Андрей Седых (Яков Моисеевич Цвибак).

Описание встречи Цвибака и Довлатова мы находим в книге «Ремесло» (Яков Моисеевич выступает здесь под фамилией Боголюбов):

«В этот момент заглянул Боголюбов и ласково произнес:

– А, здравствуйте, голубчик, здравствуйте… Таким я вас себе и представлял!..

Затем он вопросительно посмотрел на Троицкого.

– Это господин Довлатов, – подсказал тот, – из Ленинграда. Мы писали о его аресте.

– Помню, помню, – скорбно выговорил редактор, – помню. Отлично помню… Еще один безымянный узник ГУЛАГа… (Он так и сказал про меня – безымянный!) Еще одно жертвоприношение коммунистическому Молоху… Еще один свидетель кровавой агонии большевизма…

Потом с еще большим трагизмом редактор добавил:

– И все же не падайте духом! Религиозное возрождение ширится! Волна протестов нарастает! Советская идеология мертва! Тоталитаризм обречен!..

Казалось бы, редактор говорил нормальные вещи. Однако слушать его почему-то не хотелось…

Редактору было за восемьдесят. Маленький, толстый, подвижный, он напоминал безмерно истаскавшегося гимназиста.

Пережив знаменитых сверстников, Боголюбов автоматически возвысился. Около четырехсот некрологов было подписано его фамилией. Он стал чуть ли не единственным живым бытописателем довоенной эпохи.

В его мемуарах снисходительно упоминались – Набоков, Бунин, Рахманинов, Шагал. Они представали заурядными, симпатичными, чуточку назойливыми людьми…

Боголюбов оборвал свою речь неожиданно. Как будто выключил заезженную пластинку. И тотчас же заговорил опять, но уже без всякой патетики:

– Знаю, знаю ваши стесненные обстоятельства… От всей души желал бы помочь… К сожалению, в очень незначительных пределах… Художественный фонд на грани истощения… В отчетном году пожертвования резко сократились… Тем не менее я готов выписать чек… А вы уж соблаговолите дать расписку… Искренне скорблю о мизерных размерах вспомоществования… Как говорится, чем богаты, тем и рады.

Я набрался мужества и остановил его:

– Деньги не проблема. У нас все хорошо.

Впервые редактор посмотрел на меня с интересом».

Можно себе представить, какими были впечатления Сергея Донатовича от первых встреч с представителями местного литературного, журналистского и художественного истеблишмента.

Скорее всего, из Ленинграда эмигрантская тусовка, если угодно, выглядела несколько иначе, ведь было принято считать, что из СССР уезжают по большей части интеллигентные, прекрасно образованные люди – врачи, ученые, музыканты, литераторы. Форест-Хиллс засвидетельствовал о том, что тут проживали не совсем эти (или совсем не эти) люди.

Довлатов пишет:

«Дома мы все воевали с начальством и были дружны, как подпольщики, здесь начальство отсутствует, инерция неутихающей битвы жива, и поэтому все воюют друг с другом. Многие героические диссиденты превратились либо в злобных дураков, как М., либо (как это ни поразительно) в трусов и приживалов из максимовского окружения, либо в резонеров, гримирующихся под Льва Толстого и потешающих Запад своими китайско-сталинскими френчами и революционно-демократическими бородами. Почти все русские здесь рядятся в какую-то театральную мишуру, Шемяка украсил себя масонскими железными цапками, спит в сапогах, потому что снимать и надевать их – чистое мучение… Вообще здесь очень много старых песен, вывернутых наизнанку, стойкие антикоммунисты до странности напоминают отставных полковников в сквере. Кругом бродят герои Ильфа – любимцы Рабиндраната Тагора и отцы русской демократии».