Зара

День похорон. Я стою рядом с матерью над прямоугольным склепом размером с полноценную спальню, внутрь которого ещё на рассвете поместили вещи усопшего. Всего за пару часов Жека и ещё пара крепких парней, затянули "стены" бордовой парчой с затейливым серебристым орнаментом, застелили "пол" шёлковым ковром, расставили добротную мебель, технику – начиная от плазмы и заканчивая мобильником с электробритвой, накрыли богатый стол. Ну а в эпицентр всего этого великолепия опустили огромную двуспальную кровать из ясеня, которой-то и предстоит стать последним местом отдыха почившего. Гроб со своим постояльцем, кстати, уже покоится на ней, под лавиной живых цветов и сыплющихся сверху купюр.

Толпа единым существом облегчённо выдохнула. После смерти душа уходит в лучший мир, где нет земных страданий.

За прошедшие три дня каждый из нескольких сотен присутствующих успел с ним лично проститься, сыграть в карты чуть ли не крышке гроба, вдоволь наесться, всласть напиться и только теперь, над разверзнутой пастью склепа, собравшихся охватил приличествующий случаю траур. Естественно печать скорби на моём лице ничего общего с самим Золотарёвым не имеет – с чего бы? Просто похороны единственное место, где можно открыто проплакаться, не опасаясь быть обруганной свекровью за безделье. Мамаша-то у моего Жеки та ещё мегера – не далее как этим утром забросала меня через окно "плохо" выглаженным бельём. Пришлось по всему двору собирать, ну и перестирывать само собой, пока в голову чего потяжелее не прилетело. Рада и в этом плане меня обскакала – живёт себе припеваючи, сама себе хозяйка, пока все шишки собирает жена Давида, самого младшего из Золотарёвых.

Вспомнив о сестре, перевожу взгляд на Драгоша, который стоит весь бледный, будто с креста снятый и прижимает к груди плачущую Анну, в то время как Жека что-то объясняет заинтригованным двойняшкам. Вопреки специфике момента лицо моего мужа сияет. Рядом с ними он весь светится, как если бы вместо вен под смуглой кожей загорелась новогодняя гирлянда, и в устремлённом на детей взгляде такое обожание, такая светлая грусть, что склеры царапает розовыми осколками самообмана. Как бы муж меня не любил, а наследник ему дороже.

Пока не исправишь всё, никто тебе не поможет.

Ведьма старая! Как тут что-то исправишь, когда дело уже сделано и ужин, на который нас пригласил Драгош только повод собраться, чтобы устроить своей вертихвостке разбор полётов? Этакое судебное слушанье в узком семейном кругу, по итогам которого решится её участь.

Покайся...

Сейчас прям! Ну, признаюсь я, а дальше что? Раде понятное дело – благодать, более дельного повода разыграть обиженную добродетель не придумаешь. Если Драгош её как следует отметелил (с чего бы она ещё на похороны свёкра не пришла?), то она с него потом всю жизнь будет верёвки вить. Да это ладно, пусть пользуется, мне не жалко, проблема в другом – в Жеке...

Он меня прибьёт.

Причем прибьёт не за шушуканье с гаджо и не за подстрекательство, даже не за то, что лгала ему или выставила дураком. Нет. Он меня на куски порвёт конкретно за слёзы этих детей. Я лучше собственными руками вырву себе язык, чем добровольно разоблачу перед ним свою гниль. Нет у меня пути назад, тут каждый за себя.

– Зара, глухая что ли? – обернувшись на шёпот мамы, вопросительно вскидываю бровь, а она тихо, одними губами повторяет: – Рада, говорю, почему не пришла?

Господи... вот же заладили! Рада то, Рада сё... В моей жизни остался хоть кто-то не озабоченный проблемами этой везучей шавки?!

– Да вышвырнут сегодня взашей твою Раду, – бурчу, ежась от раздражения. – Кому нужна подстилка из-под гаджо.

– Побойся Бога! Что ты такое говоришь?

"Побойся Бога"... Она так не заводилась, даже когда меня выкрал и обесчестил нищий на тот момент Жека. Можно подумать, её родная дочь Рада, а не я! Вот что на самом деле бесит, так это упорное стремление матери относиться к ней лучше, чем того на самом деле заслуживает безродная приблуда. Хотела кормить-одевать лишний рот – вперёд. Только к чему требовать от меня относиться к нахлебнице как к равной?

– А что я такого сказала? Шлюха она и есть шлюха. Яблочко от яблони недалеко падает.

– Ротик-то захлопни. Отец услышит – ремня задаст, не посмотрит что ты уже замужем. Где это видано свою же семью помоями обливать?

– Она мне никто.

– Она тебе сестра.

– Она мне никто, – шиплю, не сдержав рвущейся наружу досады. – Никто! Достало это лицемерие.

– А ты никогда не задавалась вопросом, почему вы с Радой так похожи?

Молчи... не продолжай – хочу рыкнуть, не понимая, к чему она клонит, но отчётливо чувствуя, как по спине проползает невнятный холодок. Мне противна сама мысль, что у нас с Радой может быть что-то общее, поэтому и только поэтому я никогда не донашивала за ней одежду, не трогала её золота и сколько себя помню, втайне ненавидела своё отражение. Но мама уводит меня от толпы, маму будто прорвало и жаркий шёпот в самое ухо дырявит мне мозг тупыми гвоздями.

– Не думала, что до этого когда либо дойдёт, но ты не оставляешь мне выбора. Поэтому слушай внимательно и не перебивай. В Раде течёт кровь твоего отца. Вся эта история про загулявшую студентку – легенда для соседей. Вернее студентка была. Папаша твой до сих пор где-то в сейфе хранит её фото. Любил он её, безбожно любил свою белокожую гаджо, даже жениться собирался, как женился покойный Золотарёв на Анне, – мама сглатывает, промокая бумажным платочком отёчные щёки. – А я любила его. Почти так же сильно, как он меня сейчас ненавидит. Опоила я его. Гуляли как ты с Жекой на дне рождения, дом большой, комнаты тёмные, а там дальше дело молодое. Он хоть и не помнил ничего, но отпираться не стал, взял на себя вместе с моей честью и ответственность. Сватов заслал, выкуп хороший внёс, никто ничего не заподозрил. Только с гаджо своей всё равно продолжил встречаться. Скрыл от неё наш брак и какое-то время разрывался на два фронта, пока я зазнобу его, вместе со своими сёстрами и с растущей в животе Дари, у университетских ворот не дождалась. А у той пузо чуть ли не больше моего. Мы сперва даже немного растерялись, но затем всё равно её за космы потягали. Хорошо так, от всей души. Помню, лично брюхо ей вспороть обещала, если ещё хоть раз примет у себя отца, – долгий выдох обрывает её исповедь свистящим звуком спускающейся шины. А мне даже выдохнуть нечем. Я бестолково открываю рот как выброшенная на берег рыба. – На самом деле Рада старше Дари на две недели. Её мать умерла вскоре после родов. Уж не знаю, то ли отец деньгами задобрил её родню, то ли старики сами были не прочь избавиться от обузы, но для клана мы купили эту девочку в роддоме. У Рады от мамы только бледная кожа и рост. Этого оказалось достаточно, чтобы быть отцу вечным напоминанием чего матери стоило её рождение.