Шрифт:
Закладка:
Милонга чужака
Рассказ везде одинаков,
до малых деталей точный:
что скажет Буэнос-Айрес,
повторит и берег восточный.
Всегда собеседников двое:
свой местный – и пришлый чужак,
а время действия – вечер:
луна, разговор, полумрак.
Эти двое не знали друг друга,
они не встретятся вновь,
не ссорятся из-за денег,
не делят ничью любовь.
Приезжий однажды прослышал,
что в этом краю есть смельчак.
Отправился он на поиски,
выспрашивал, что и как.
Без крика, угроз, оскорблений
беседа шла чередом…
Вот они вышли наружу,
чтоб не бесчестить дом.
Вот и ножи скрестились
и длинный клубок размотался,
вот, умирая без жалоб,
один на земле распластался.
У них был всего один вечер,
они не встретятся вновь,
не жадность двигала ими,
их не столкнула любовь.
Не верьте, что дело в силе,
что в ловкости дело, не верьте:
всегда умирает тот,
кто сам для себя ищет смерти.
А жизнь этих двух мужчин
одной лишь встречей ценна.
Время стерло их лица,
сотрутся и имена.
Приговор
Одной из улиц этого перекрестка может быть улица Андес, или Сан-Хуан, или Бермехо – не имеет значения. Эсекьель Табарес ждет в неподвижности заката. Со своего угла он, оставаясь незамеченным, может наблюдать за открытой дверью в конвентильо, до которого четверть куадры. Он не выказывает беспокойства, но время от времени переходит улицу и заходит в пустой альмасен, где неизменный мужчина за прилавком наливает ему неизменную порцию джина. Джин не обжигает ему горло, он оставляет на прилавке несколько медяков. Затем возвращается на свое место. Он знает, что Ченго вот-вот выйдет – тот самый Ченго, который увел у него Матильду. Правой рукой сквозь полосатый пиджак он оглаживает рукоять ножа, который прячет под жилетом. Он давно уже не вспоминает ту женщину; он думает только о мужчине. Он чувствует вокруг себя скромное присутствие приморского квартала: окна с решетками, плоские крыши, дворы с утоптанной землей и выложенные плиткой. Все это он видит и теперь. Ему неизвестно, что Буэнос-Айрес вырос и стал похож на растение, которое шумит. Он не видит – ему не дано видеть – новых домов и больших неуклюжих омнибусов. Люди проходят сквозь него, он этого не знает. Он также не знает, что таково его наказание. Его переполняет ненависть.
Сегодня, 13 июня 1977 года, пальцы правой руки мертвого куманька Эсекьеля Табареса, приговоренного к этим минутам в вечном закате 1890 года, оглаживают рукоять несуществующего ножа.
Буэнос-Айрес, 1899
Колодец с черепашкою на дне.
Мерцают звезды над большим двором.
Блестит семейным старым серебром
массивный стол. Бег времени, хоть не —
подвижным время кажется сначала.
Оружие, служившее в пустыне.
Портрет солдата, сгинувшего ныне.
И коридор сырой, ведущий к залу.
В другом дворе (рабов там больше нету)
беседки виноградной темный свод.
И полуночник в тишине поет.
Стареет дом. В копилке спят монеты.
И ищут скромный образ этих лет
забвенье да печальный мой сонет.
Конь
Равнина, которая ждет с начала времен. За персиковыми деревьями у самой воды огромный белоснежный конь с полуприкрытыми глазами – он словно наполняет собою утро. Выгнутая шея, как на персидском рисунке, закрученные грива и хвост. Он весь состоит из изгибов. Вспоминается любопытная строчка из Чосера: «a very horsely horse»[33]. Ни с кем и ни с чем не сравнимый, конь стоит вдалеке, но ясно, что он очень высокий.
В мире нет ничего, кроме наступившего полдня.
Этот конь – он здесь и сейчас, но есть в нем и что-то иное: ведь его видит в своем сне и Александр Македонский.
Гравюра
Отчего при повороте ключа
перед глазами снова возникает та гравюра?
С давним удивлением я вспоминаю, как татарский всадник
набрасывает аркан на степного волка.
Дикий зверь вечно катается по земле.
А всадник смотрит на него. Так память
приносит мне в подарок иллюстрацию из книги,
чей цвет и язык мне уже не припомнить.
Очень давно я ее не вижу.
Иногда я страшусь памяти.
В ее впадинах, гротах и дворцах так много всего
(говорил святой Августин).
Там и ад, и небесное царство.
Первый наполнен тем, что содержит
самый обычный и тусклый твой день
и любой кошмар твоей ночи;
а для рая – любовь тех, кто любит,
прохлада воды в пересохшем от жажды горле,
разум и плоды его работы,
безупречная гладкость эбенового дерева
или Вергилиево золото – луна и тень.
«Things that might have been»[34]
Перебираю то, что могло быть и не случилось.
Свод мифологии саксов, не написанный Бедой.
Непостижимый труд, наверно открывшийся Данте,
когда он поставил точку в своей «Комедии».
История без Распятья и без цикуты.
История без лица Елены.
Человек без глаз, лишенный зренья Луной.
Победа южан после трех дней под Геттисбергом.
Отвергнутая любовь.
Мировая держава, не созданная клинками викингов.
Птица ирландских легенд, поющая разом с двух веток.
Сын, которого не зачал.
Влюбленный
И музыка, и зала в лунном свете,
и Дюрера рисунок, и цветок,
и девять цифр, и ноль, как их итог, —
все это, представляю, есть на свете.
Я представляю, что на свете были
и Персеполь, и Рим, и что порой
песчинки предостаточно одной,
чтоб мы о крепости стены судили.
Я представляю звон мечей и дрожь
костра, пылавшего во время оно,
моря, терзавшие земное лоно.
Я представляю: есть другие.
