Шрифт:
Закладка:
Кузмин изображает Нерона утопическим мечтателем, вставшим на фатально неправильный путь, и такое прочтение, очевидно, отражает его реакцию ужаса в отношении советских вождей, их взглядов на мир и их влияния на Россию. В записи в своем дневнике от 28 января 1924 года он выразил свое отношение к проявлениям траура по всей России в связи с кончиной Ленина[388]. Он охарактеризовал речи в память о Ленине как «сплошное вранье и шарлатанство», добавив: «Весь мир через пьяную блевотину – вот мироустройство коммунизма… Придумал написать “Смерть Нерона”» [Богомолов, Малмстад 2007:349]. Как показывает Глеб Морев, для Кузмина сравнение планов большевиков и их действий с телесными испражнениями повторяется в 1920-х годах. В произведении 1925 года «Пять разговоров и один случай» он провел параллель между последствиями революции и фекалиями[389]. Возникает искушение предположить, что с помощью таких ассоциаций Кузмин подчеркивал невыразительные результаты «творческих» попыток большевиков в создании нового общества и политики в отношении творческих вопросов.
Одна конкретная речь в память о Ленине – а именно речь Сталина – тоже могла повлиять на создание пьесы. Законная жена Юркуна актриса Ольга Гильдебрандт-Арбенина пишет в своих мемуарах, что Кузмин имел обыкновение перерабатывать сюжеты, придуманные Юркуном, и эта его привычка доводила Юркуна до слез обиды в самом начале их отношений, в особенности из-за того, что Кузмин был талантливее – он был Моцартом в их дуэте. Одним из таких сюжетов был Нерон, которого Юркун хотел сравнить с Лермонтовым. И хотя Гильдебрандт-Арбенина пишет, что идея Юркуна сильно отличалась от того, что в итоге отобразил Кузмин, она также отмечает, что Юркун признавал значимость речи Сталина, посвященной смерти Ленина. «Он напророчил славу Сталина сразу после его речи на смерть Ленина, – как речь Августа над гробом Цезаря, – он сказал, это был огромный политический шаг Сталина»[390], – отмечает она и добавляет, что у Юркуна была способность угадывать талант и в какой-то степени будущее.
Возможно, Кузмин заметил параллель, которую Юркун провел между речью Сталина и римской историей, а также предложенное им соединение лидера большевиков и писателя. Как бы то ни было, в «Смерти Нерона» ускоренный пятилетний план Сталина находит отражение в составленной Нероном программе на следующие четыре года правления: «Через четыре года мы изживем все общественные бедствия: голод, повальные пожары, нищету, сами стихии будут нами обузданы. Сам этот план есть уже победа и достижение» (353). А бездействие Нерона во время голода, с которым столкнулись его подданные, напоминает о бедственном положении русских крестьян в период коллективизации сельского хозяйства, одобренной Сталиным в то время, когда Кузмин писал пьесу[391].
Светоний заканчивает описание правления Нерона упоминанием различных реакций на смерть тирана. Он пишет, что большинство римских граждан «бегали по всему городу во фригийских колпаках» [Светоний 1990: 174]. Другие же оплакивали мертвого тирана и основали культ в его честь. Они заверяли, что Нерон на самом деле не умер и восстанет из мертвых. В соответствии с описанием, данным Светонием этим подданным, Кузмин оканчивает пьесу сценой на могиле Нерона, где женщины одновременно горюют о смерти императора и отказываются смириться с мыслью о его смерти. К ним присоединяется юная девушка по имени Тюхэ (идея счастья), вспоминающая о своей единственной встрече с Нероном несколькими годами ранее в Греции. Она говорит о нем так, как говорят о Христе, заявляя, что, если бы Нерон позвал ее по имени, даже будучи мертвой, она бы встала на его зов. Иронично перекликаясь с грандиозными обещаниями Нерона, звучат слова Тюхэ о том, что имя тирана «звучит для меня как благовестие» (380).
Тема преклонения перед правителем, усилившаяся в конце пьесы, связывает фигуру Нерона с Лениным: как подчеркивает Роберт Такер, культ Ленина был «устоявшимся институтом общественной жизни в 1929 году, когда Кузмин завершил свою пьесу» [Tucker 1973: 462][392]. Еще в 1924 году, сразу после смерти, Ленин был объявлен религиозной фигурой, приближающейся по значению к Христу. Его объявили бессмертным, как и его дело, и в ряде случаев его одновременно воспринимали как человека и как бога [Fosburg 1975: 308,313]. Как-то раз группа крестьян из Калужской области запросила у Центрального комитета Коммунистической партии «краткое жизнеописание Ленина, чтобы использовать его вместо Евангелия» (op. cit., 322). Советские учреждения стали создавать «ленинские уголки», напоминающие о красных углах с иконами. Увидев один из таких уголков, англичанин, посетивший Москву, не удержался и заметил, что «Ленин заменил Христа» (op. cit., 322). Восторженные описания Нерона, которые дает Тюхэ, можно воспринимать как сардонический комментарий Кузмина по поводу усиливающейся политики возведения в лик святых образа Ленина и почти священного статуса, которым наделяются власть и облеченные ею лица[393].
Кузмин неоднократно упоминает Христа в частях пьесы, посвященных Нерону, – косвенно, через эпизод с яблоней и характеристику способностей Нерона, которую дает Тюхэ, или открыто, через дискуссии о христианстве между императором и Актеей. Эти отсылки отсутствуют у Светония, который упоминает Иисуса всего один раз в жизнеописании Нерона, отмечая, что в правление Нерона «наказаны христиане, приверженцы нового и зловредного суеверия» [Светоний 1990: 157]. Нерон Кузмина заявляет, что презирает христианство: когда Актея пытается объяснить свою приверженность этой вере, он отвечает, что помнит весьма хорошо весь тот вздор, который она говорила про эту «секту» (361). Отвергая Христа, Нерон утверждает собственную власть. Актея спрашивает его, смог бы он воскресить покойника, и интересуется, стал бы он поклоняться тому, кто способен на такой подвиг. «Я распну его! – отвечает Нерон, – чтоб не было соблазна». Здесь Актея называет его антихристом (361), вызывая в памяти давнюю параллель между этой фигурой и Нероном у религиозных христиан. Способности Нерона, о которых ходят слухи, и поступки, отсылающие к Христу, можно в этом контексте воспринимать как пародию, как и пожелание императора в духе Христа, произнесенное, когда он закалывает себя: «О, если бы меня миновала эта чаша!» (376). И конечно, его жизнь обрывается сразу после необоснованного утверждения о собственном артистическом таланте.
Когда в конце пьесы Актея вместе с другими женщинами приходит на могилу Нерона и смерть императора объявляется «божественной» другими пришедшими (379), это размывает границу между ее преданностью Христу и участием в сцене поклонения императору. Затем, выделив трех женщин, Кузмин создает параллель со своим стихотворением 1926 года «Три Марии», открывающимся изображением трех горюющих женщин,
