- Не надо… Не надо сегодня ласк. Я и так готова… была готова еще там, в Опере…

- Как это хорошо для мужчины, - проговорил он, еще в силах улыбаться, - когда женщина так чувственна.

- К чему столько разговоров? - прошептала она. - Разве это место для того, чтобы говорить, а не действовать?

Она отдалась ему со всей силой страсти, на какую только была способна, со всем пылом молодости, пытаясь в его объятиях обрести облегчение и забытье. В самый первый миг, когда ослабели объятия и затихли последние судороги, она действительно достигла того, чего хотела, но это ощущение длилось всего лишь несколько минут. Фердинанд уснул рядом с ней, она смотрела на его красивый правильный профиль, благородные очертания подбородка, сомкнутые губы, а перед ее глазами всплывало лицо герцога Немурского. Она до сих пор ощущала его взгляд на своем теле.

Едва слышно вздохнув, Адель откинулась на спину, закинув руки за голову. Было чересчур много впечатлений в этот вечер, в голове царил сумбур, и спать Адель не могла, она предпочитала подумать. Герцог Орлеанский, Фердинанд, был приятнейшим мужчиной, благороднейшим джентльменом; благодаря его нраву, спокойному, уравновешенному, с ним было очень легко общаться. Но все-таки… именно в этой уравновешенности и был заключен какой-то недостаток. Адель, анализируя свои чувства, смутно начинала догадываться, что герцог Орлеанский вовсе не для нее.

Не то, чтобы он не удовлетворял ее. Он был достаточно терпеливым любовником, не эгоистом, и Адель, бывало, испытывала блаженство в его объятиях, но все это было… как-то скучно, что ли. У герцога был не тот темперамент. Он был абсолютно предсказуем и никогда не совершал ничего безрассудного. Адель, еще сидя с ним за ужином, мысленно могла представить себе предстоящую ночь - за месяц она выучила, как герцог ведет себя в постели, как ласкает. Ласкал он всегда одинаково. Его никогда не тревожили внезапные вспышки страсти, возникающие в самый неожиданный момент и в самом неподходящем месте. Адель порою становилось смертельно скучно от этого. Она бредила весельем, танцами, вакхическими всплесками наслаждения. Познав чопорность великосветского бала, она хотела бы сейчас, в эту ночь, познать что-то более разнузданное. Хотелось остроты ощущений. Но… герцог Орлеанский вряд ли дал бы себя расшевелить. Да и зачем прилагать столько усилий, чтобы изменить его нрав, если рядом есть его младший брат, принц, у которого все это в крови, как и у Адель?

Она едва слышно вздохнула. Часы показывали половину третьего ночи. Надо было сделать над собой усилие и все-таки заснуть. Адель приподнялась на локте, мимолетно поцеловала Фердинанда в нос - он ведь был, вопреки всему, очень славный, милый, деликатный юноша, потом отвернулась, обхватив подушку руками и, действительно, очень скоро уснула.

4

Был почти полдень, когда Жюдит разбудила Адель возгласом:

- Довольно уже спать, мадемуазель. Просыпайтесь, будьте любезны! Сегодня так много почты - извольте сами полюбоваться.

Адель, уже не спавшая, а только дремавшая, устало потянулась. Фердинанда рядом уже не было - он, как обычно, ушел не позже девяти утра.

- Сперва подай мне умыться, - сказала она. - Потом кофе, булочку, один апельсин - как всегда.

- Сию минуту, мадемуазель.

- А что Дезире? - остановила ее Адель.

- Я скажу кормилице, она принесет к вам девочку.

Адель пила кофе, когда к ней принесли дочь. Дезире было уже почти три месяца. Она не спала и что-то тихо улюлюкала, сжимая в руке яркую погремушку. Адель, как всегда, поцеловала дочку и заглянула ей в глаза - там ничего не поменялось. Глаза оставались синими, как и при рождении. Адель закусила губу. Потом посмотрела на горничную:

- Я знаю, чьи это глаза, Жюдит. Это глаза Монтреев. Мне кажется, Дезире никогда не станет зеленоглазой.

- Стоит ли печалиться по этому поводу?

- Может и не стоит. Я люблю ее все равно, какой бы она ни была.

Так как Адель сегодня никого не ждала, колыбельку девочки оставили здесь же, в ее покоях. Набросив пеньюар, Адель села к бюро, решив заняться почтой, о которой говорила Жюдит. Мысленно она отметила, что еще никогда эта самая почта не была так богата: можно было насчитать до двух десятков писем. Значит, вчера, в Опере, действительно был успех. Ее заметили. Она, может быть, на пути к тому, чтобы стать знаменитой.

Однако первые записки Адель скомкала, едва прочитав. Их писали совсем молодые люди, даже имени которых она не слышала. Каждый похвалялся, что имеет миллион (или около того) франков чистоганом и готов на все за одну ее улыбку. Каждый прикрывал любезными туманными словами весьма ясную цель. К счастью, было много писем иного рода, в частности, приглашений - на вечеринки, балы, приемы, рауты. Графиня де Легон писала, что хочет «предложить знакомство и будет рада видеть мадемуазель Эрио у себя». Адель хорошо запомнила эту обольстительную синеглазую брюнетку, ее до сих пор пробирала дрожь от пронзительных взглядов, которыми они обменялись, и она решила, что воспользуется приглашением. Хотя еще неизвестно, кого бельгийка приглашает: саму Адель или надеется увидеть в ее обществе Фердинанда Орлеанского.

Жак Патюрль, известный фабрикант и депутат, в официальном письме пригласил мадемуазель Эрио на бракосочетание его дочери с Казимиром Перье-младшим, сыном умершего от холеры премьер-министра, молодым человеком, которому прочили блестящую карьеру. Это было приятное приглашение. Но Адель тут же забыла о нем, едва увидела записку от старого князя Тюфякина, который не спускал с нее глаз в Опере.

Письмо пахло вербеной, будто было написано женщиной, и тон его был свободен, если не игрив. «Увидев вас вчера, - писал князь Тюфякин, - я всю ночь не спал и теперь болен. Мы с вами не перемолвились ни словом, но, вероятно, вы обо мне слышали. Быть может, злые языки уже наговорили вам о моей дружбе с мадемуазель Марс[25] - с сегодняшнего дня все это стало уже неправдой. Я разошелся с престарелой кокеткой и теперь мысленно уже у ваших ног, моя юная прелестница.

Я знаю вас очень хорошо, Адель. Ваш отец, князь Демидов, был моим другом, а вас саму я видел во Флоренции, когда вы были ребенком. Как видите, нам есть о чем поговорить. Приезжайте, и все, что я имею, я сложу к вашим очаровательным ножкам».

К письму прилагался