Шрифт:
Закладка:
31
Лето давно сменилось дождливой осенью. Дождь сыпал нудный, мелкий, холодный. Рано темнело, и из дома не хотелось выходить.
Лаптев в горнице играл с ребятами. Шестимесячную Люську посадили на стол, и вся семья собралась вокруг. Кто хлопал «ладушки», кто делал «козу рогатую», кто мяукал, кто тявкал. Люська улыбалась и пускала слюни.
Татьяна собиралась уже прогнать всех спать, когда на крыльце кто-то завозился и глухо стукнул в дверь. Теща побежала отворять, и в избу вошел высокий офицер в мокрой шинели.
— Михаил Родионович! — удивленно сказал Лаптев, поднимаясь навстречу гостю.
Хромов отряхивал с шинели крупные дождевые капли и, виновато улыбаясь, топтался у порога.
— Незваный гость, говорят, хуже татарина. Пустите переночевать?
— Да пожалуйста! Давай сюда шинель, проходи, садись.
Хромов, похудевший и постаревший, сел к столу, на котором все еще восседала Люська.
— Твоя? Уже? — подмигнув Лаптеву, спросил он. — Не теряешься!
Татьяна унесла Люську и подала самовар. Хромов пил чай жадно.
— Вторую неделю по вагонам мотаюсь. Партию пленных переправлял, устал как черт. Запаршивел даже, извините за подробность. Мимо Чиса проезжал, дай, думаю, загляну, как живут… Вы меня извините…
— Да брось ты! — перебил Лаптев. — Кушай, пожалуйста, и рассказывай, как сам живешь.
Хромов помолчал, продолжая пить чай и жевать лепешку. Татьяна стала укладывать ребят спать. За столом остались только хозяин и гость.
— Ты спрашиваешь, как живу? Погано живу, прямо сказать — ни к черту! Осточертело все, морды эти фашистские больше видеть не могу! Одни эсэсовцы, как на подбор! С ними не то что воспитательной работой заниматься, а придушить их хочется. А посмотрел бы, как их кормят! Твоим интернированным того и понюхать не дадут, что мои жрут. А все равно недовольные. Наглые дьяволы!
— Да ты поспокойнее, — посоветовал Лаптев, заметив, что у Хромова уже дергается щека.
— Не могу я поспокойнее-то… Рад бы. Место у нас там глухое, народу почти нет, даже поговорить путем не с кем. Веришь, сатанеть начинаю от тоски.
— Ты смотри на все это как на дело временное, — сочувственно отозвался Лаптев.
— Ну а демобилизуют, тоже не слаще будет. Какая мне на гражданке цена? Пятьсот рублей в зубы, аккурат на три буханки хлеба хватит. Ни специальности у меня хорошей, ни грамотности.
— То и другое приобрести не поздно.
— Да приобретешь! — Хромов махнул рукой. — Тебе хорошо рассуждать, когда у тебя институт за плечами, а я в армию из чернорабочих попал. Сейчас я все-таки офицер, звание у меня, положение, а демобилизуют — кто я есть? Пришей кобыле хвост, вот кто.
— Ты, я вижу, устал, — Лаптев поднялся. — Ложись, вон жена тебе постелила.
— Спасибо, — хмуро улыбнувшись, поблагодарил Хромов. — Потревожил я вас… — и, заметив, что Лаптев хочет уйти в соседнюю комнату, попросил: — Погоди, посиди со мной маленько. Мне еще сказать хочется…
Лаптев снова сел за стол.
— У тебя, я смотрю, и в семье-то все идет как-то по-другому… А у меня, брат, ерунда. Прошлой осенью черт мою бабу принес. И как она, сука, адрес узнала, прах ее побери?
— Постой, — оборвал его Лаптев, — как же ты это о жене?
— А! — опять махнул рукой Хромов. — Одним словом, отвык я от нее, и вовсе она мне не нужна была. Однако ж, раз приехала, деваться некуда. Стали жить. Что ни день — ругаемся…
— Почему же? Характер, что ли, у нее плохой?
— Да нет… — Хромов замялся. — Но баба она, пойми, темная, одно слово, колхозница.
— Ты и сам не велик граф.
— Граф не граф, а все ж не ей чета. Пол-Европы прошел, кое-чего повидал. После тамошних баб наших криволапых не захочешь! Женился я еще пацаном, сдуру, спьяну. Теперь бы я с такой и рядом не сел.
Лаптеву хотелось прервать этот разговор, рассердиться, уйти, но он терпел, потому что Хромов был сегодня его гость. Чтобы хоть немного сгладить неловкость, понизив голос, сказал:
— А мы с женой в общем ладим. С образованием у нее тоже не очень, но она женщина умная. Дел у нас обоих много, ругаться некогда. С работы придем, она — про свои дрова, я — про своих немцев. И с детишками нужно заняться. Так что на ругань времени абсолютно не остается.
— Была бы охота ругаться — время всегда найдешь. Погоди, ты вот дальше послушай… Зиму мы прожили, к лету, извольте радоваться, ребенок завякал. Баба хворает, лежит как колода, девчонка орет, везде грязь, тряпки, пеленки. Веришь, до чего я дошел: сам пеленки эти стирал!
— Что ж тут такого?
— Не хватило моего терпения, — не слушая никаких возражений, продолжал Хромов, — проводил я ее обратно к матери в деревню, вместе с ребенком. Поругались мы с ней, ну и уехала она. Туда ей и дорога! Девчонку немного жаль, привык я к ней за два месяца…
— Что-то не пойму я тебя, Михаил Родионович, — вздохнув, сказал Лаптев, — жалуешься, что одиноко тебе, тоскливо, а жену обидел, выгнал. Прямо не верится, что нет вокруг тебя хороших людей и не с кем душу отвести. Если так разобраться, то и наш Чис — не столица и не областной центр. А ведь живем, и неплохо… — не найдя, что бы еще сказать, он встал из-за стола, потрепал Хромова по плечу, пытаясь как-то смягчить свои слова, и пошел спать.
Утром продолжал идти дождь. Татьяна Герасимовна послала Аркашку на конный двор за лошадью, чтобы свезти бывшего мужнина начальника на станцию. Повез его Лаптев сам.
— Ну, а ты куда, когда лагерь совсем расформируют? — спросил Хромов.
— Дело всегда найдется. Я ведь учитель. В школу пойду ребят учить. О чине и звании не пожалею, если воевать еще придется, они при мне останутся.
— Я вчера о наших не спросил. Как они?
— Звонов недавно на Тамаре Черепановой женился. Помнишь ее? Петухов после операции поправился, сейчас в Берлине. Салават все по солдаткам ходит. Ну, а я… как видишь.
На станции Хромов протянул Лаптеву свою жесткую большую руку.
— Прощай, Лаптев! Я все-таки тебя люблю… С тобой бы я работал. Может, когда демобилизуемся, мне местечко какое-нибудь около тебя будет? Я ведь работать могу.
Лаптев ничего ему не обещал, но простились они по-хорошему. Хромов обнял его за плечи и слегка прижал к себе.
— Я еще приеду! Можно, комбат? — крикнул он, когда поезд тронулся.
Лаптев помахал ему
