— Они… тут?

— Не, третьего дня отбыли. А так-то кажный божий день ковырялися. Афанасий наш на это крепко ругался, что, мол, этак и вовсе изживут и без соборования.

Верю, что именно эта деталь и волновала батюшку более прочих.

— Какое мне… соборование…

— Перед смертью если, то Господь и язычника простит, — уверенно заявил Метелька. — Но этие сказали, что ты не помрёшь, но поздоровеешь, хотя и не надолго. Там-то всё одно помрёшь. Я-то… ну…

— Подслушал.

— Ага, — он не стал отказываться. — Мозырь же ж…

— Разозлился, что я не пришёл?

Неудобно вышло, хотя моей вины в том и нет.

— Ну… сперва-то да, а я рассказал, что ты в шпитале нашеем и что государынин лекарь тебя самолично пользует.

Звучало это на диво пошло.

— Он и велел приглядвать. Ну, на всякий… после ещё Антошку к себе вызывал, знаю.

Не поверил, стало быть, Метельке. Что логично. Кто такой Метелька с точки зрения уважаемого местечкового авторитета? Так, мелкий клоп. И верить такому — себя не уважать.

— Вот… ну и все-то и ждали. А этот…

— Что говорил? Целитель?

— Так-то я не всё слышал… ну типа, что ты всё одно долго не протянешь. Хорошо, если зиму увидишь… что-то там с энергиями и прочим. Что тело они поправили, а вот душа в нём держаться не больно-то хочет.

Удержим.

Я не позволю Савке просто взять и уйти.

Из шкуры вывернусь, но вытащу его из этой сонной полудрёмы, в которую его целители загнали. За тело им, конечно, спасибо большое человеческое, но вот с приговором поторопились.

— И Мозырю говорил?

— Ну…

Говорил, значит. Если не Метелька, то Антон Павлович.

— А он?

— Сказал, что сперва ты очухаешься, а там и поглядит, чего да как…

Понятно.

С одной стороны, может, так-то и неплохо. Какой интерес Мозырю завязываться с потенциальным покойником? С другой… он точно попробует проверить, правду ли сказали. А может, и решит, что с паршивой овцы хоть шерсти клок, а пока пацан жив, можно и попользовать к вящей пользе своей.

Впрочем…

Разберемся.

— Так я пошёл? Звать?

— Иди, — я лёг, прикрыв глаза, и попытался заглянуть внутрь себя. Савка был тут, всё ещё сонный и недовольный тем, что я его сон нарушил. Он ворчал и не желал занимать тело, потому как жить в его представлении было тяжко, а тут вот, внутри, спокойно и хорошо.

Он бы вовсе не отказался уступить это тело.

Зачем оно?

Тем более помирать скоро. Причём, как я уловил, мысль эта Савку совершенно не пугала. Скорее даже наоборот, он радовался, предвкушая скорую свою смерть, видя в ней… надежду?

Избавление?

Не понимаю.

Дети все хотят жить. Да и взрослые большею частью тоже. А он вот… он… как с этим бороться?

— Очнулись, стало быть… — Антон Павлович был слегка сонный и какой-то более мутный, нежели обычно. А я не отказал себе в удовольствии разглядывать лицо его. Острые черты. Нос прямой крючковатый. Над губами — усики двумя чёрными чёрточками. — Чудесно, чудесно… как себя чувствуешь?

— Слабость… — проныл я Савкиным голосом. — Руку поднять тяжко, дяденька Антон Павлович.

И поднял, демонстрируя, что таки да, тяжко. Руку перехватили, сдавили запястье, а в другой руке целителя часы появились, на тонкой цепочке.

— Пульс… нормальный. Зрение… к слову, видишь меня?

— Мутно, — я решил, что врать пока не стоит. Тем паче правда бывает всякою. — Но так да… получше стало.

— Получше… столичные… учить меня будут. Понаедут. Смотрят свысока… ну да, только у них сил — ведром черпай, не осушишь, а когда дара искра, капли…

Да и те дурным зельем потравленные, то тяжко. Понимаю. Но молчу. Киваю…

— Вы… добрый, — шепчу старательно глаза тараща. — А они… привели… велели лечь. И всё…

— Да, и не объяснили ничего ребенку! А ведь ни слова не скажешь, да… ни слова… как же… самолично Вяземский…

Вяземский?

У Танечки, помнится, иная фамилия была. Хотя… может, она по отцу, который на дочери Вяземского женился… ладно, это вообще дела не касается. Так, мозг по старой привычке пытается упорядочить всю поступающую информацию.

И это хорошо.

Если пытается, то работает.

— Ничего… правда, новости, Савелий, не очень хорошие, — Антон Павлович обернулся и, заприметив в углу Метельку, велел: — Иди вон. За дверь. Не маячь.

Метелька и выскользнул.

Далеко не ушёл, надеюсь. А мы остались вдвоём. Антон Павлович глядит на меня презадумчиво да усик свой покручивает, пощипывает. Я прям вижу, как в просторной его черепушке мыслишки всяко-разные копошатся.

Небось, не надеялся на моё выздоровление?

Хорошо бы получилось. Столичные взяли да натворили дел, улечили мальчонку. Но какой с них спрос? Никакого… а мальчишка, поганец этакий, снова взял да и выжил.

И теперь думай, что да как.

Мозырь трогать меня запретил. Но ведь был кто-то кроме Мозыря, кто-то сунувший подушку в руки доброму Антону Павловичу… и этот кто-то не убрался. Теперь вот Антошке надо как-то извернуться, и он точно не понимает, как.

— Дела, Савелий… плохи твои дела.

— Я… ослепну? — интересуюсь робко.

— Хуже… они уверены, что ты умрёшь. Знаешь, что такое хроническая энергетическая дистрофия?

— Не-а.

Вот чистую правду сказал. И звучит-то как… солидно звучит.

— Твой дар… очнувшись… начал развиваться, однако не вовне, как сие положено, а внутрь тела. Он и помог тебе справиться с болезнью, однако перенапрягся.

Врёт ведь.

Правда, не понять, в чём, но