Шрифт:
Закладка:
На процессе часть эпизодов адвокаты сумели отклонить, но оставшихся с лихвой хватило для вынесения приговоров: усташей во главе с Павеличем почти всех к повешению, Шарича к двадцати годам тюрьмы, Степинаца тоже к двадцати заочно, Лера к расстрелу. Роатту, арестованного итальянцами и выданного нам во временное пользование, вернули с частным определением — вполне наработал на вышку, учтите, когда будете судить.
Спокойней всех приговор принял Лер: перекрестился и молча дал себя увести. Павелич вцепился в оградку скамьи подсудимых, конвой едва-едва оторвал. Лисак вообще орал, как резаный, выносили с дракой.
В качестве финала трибунал признал усташей преступной организацией — всех, скопом, включая «Черный легион», службу безопасности и прочая.
Но так или иначе, к апрелю 1946 все наши дела в Хорватии закончились, поезд повез нас в Белград. Я поглядывал в окно на буйную балканскую весну, на зеленые леса и считал полустанки — вот Илова, здесь мы жгли Гойло. Вот Нова Градишка, тут я лазал в канализацию. Вот Рума, отсюда ветка идет к Саве, на Шабац… да, за пять лет я почти всю страну излазал. Так и ехал в приятных воспоминаниях и предвкушении отпуска, а еще лучше — отставки, мечтал о домике в Жабляке, про который мне писала Альбина, как мы устроим там жизнь и как все будет хорошо.
Вечерний поезд прогрохотал по «немецкому» мосту через Саву и через несколько минут встал у перрона Белграда-Главного. У вагона меня встречали двое:
— Друже Мараш, нужна ваша помощь.
— Что случилось?
— Вашего брата забрали в комендатуру, он отказывается говорить без вас…
— Вот черт, — я перекинул рюкзак и автомат Глише, — поехали!
Машина резво стартовала в сторону Професорской колонии, но в нее не завернула, а понеслась дальше, к мосту через Дунай, на котором только-только восстановили движения, но тоже мимо, поехала прямо, в Карабурму. Вот черт, я думал, что Сергей в городской комендатуре, а он тут, не в побег ли подался?
Удивительней всего, что автомобиль въехал в ворота участка Продановичей. Меня попросили в дом, куда я в полном изумлении и проследовал. И только там, внутри, ловкие руки выдернули у меня из кобуры пистолет, а уверенный голос сообщил, что я арестован.
Что характерно — сообщил на русском.
И допрашивали меня тоже на русском. Спокойно так, без мордобоя или угроз, если не считать угрозой перспективу перемещения в СССР.
Отобрали все, что было в карманах, ремень, шнурки, портупею само собой, заполнили десяток бланков и отвели в подвал. Первый караульный звякнул ключами и спросил второго:
— Ну и куда его? Первая барахлом забита, во второй и третьей архив прежний, все никак не вывезут, пятую приказано не занимать.
— Значит, сюда, — второй открыл дверь и запустил меня в каморку, превращенную в камеру.
На нижней койке, укрывшись немецкой шинелью, спал лицом к стене человек. При скрипе петель он только приподнял, но не повернул голову, и тут же уронил обратно, спрятав ее под сукно.
Да, не сравнить с тем, как меня принимала Милица. Ну что же, можешь лечь — лежи, и я последовал примеру обитателя камеры и гонял в голове разные варианты.
До самого ужина, когда мы оба двинулись в двери за мисками и замерли:
— Володя???
— Сергей???
Глава 17
Сесть, суд ушел!
— Говорил же, начнут вас коммунисты стрелять, — невесело позлорадствовал брат. — В Аргентину он выведет, как же…
Мы сидели на нижней койке голова к голове и тихо-тихо обсуждали положение. Вот что брату сказать? Это не те коммунисты? Зря никого не сажали? Товарищ Сталин, произошла чудовищная ошибка? Хрена там, в прошлый раз в неразберихе винтили, а тут прямо на вокзале встретили.
Оглядел камеру — узкий пенал метра в полтора шириной, две железные койки одна над другой, параша у двери. Встал, в три шага обошел все помещение — вместо окна под потолком дырка в один кирпич, забранная снаружи решеткой. Тусклая лампочка ватт в пять. Стены с облупившейся штукатуркой, въевшийся запашок овощной гнили — наверное, при Милице здесь хранили картошку или другие продукты. Если так, должно быть еще одно отверстие для вентиляции… Точно, на стенках слева-справа от двери даже два, замурованы. Под ними чуть-чуть выступает по кирпичу, на высоте метра два с небольшим. Встал на парашу, потрогал — один сидит крепко, а до второго не дотянутся. Посмотрел на брата — тяжелая работа на свежем воздухе пошла ему на пользу, уже не тот злобный вьюнош, поздоровел, в плечах вроде бы раздался. Не мальчик, но муж.
Сел обратно, спросил, едва шевеля губами:
— Ты мне лучше скажи, как ты сюда попал. Удрал?
— Смеешься? Были на работах, подъехала машина, усадили, увезли.
Значит, Сергея взяли только для приманки, а нужен был я. Поэтому сейчас главное — понять, зачем я потребовался именно советским. Что я им сделал, кроме хорошего? Ну, с англичанами и американцами общался, но это не криминал, во всяком случае, тут можно пришить шпионаж против Югославии, а СССР не при делах. Если кто ко мне претензии имеет, так разве что «старики»… Стоп, а это похоже! Сами они арестовать не могут, Ранкович или Зечевич пошлют их с такими запросами нахрен, что остается? Только советские.
А всякие Жуйовичи-Пияды как раз с советскими посольством и миссиями вась-вась, изо всех сил демонстрируют преданность Москве, их вполне послушают. Наплетут про какой-нибудь «военно-фашистский заговор» во главе с Владо Сабуровым и поминай как звали.
Поминать начали с самого утра, когда меня привели наверх.
С вселением полувоенной организации дом начисто утратил шарм уютного гнездышка красивой женщины. Появились грубые шкафы, с которыми лучше всего сочеталась не исчезнувшая малиновая козетка, а жестяные инвентарные номера, криво прибитые гвоздями. Из всех фарфоровых и хрустальных безделушек остались разве что пепельницы.
Новые хозяева вместо формы носили гражданские костюмы в мелкую полоску, но подбитые ватой, по нынешней моде, плечи, выглядели без погон странно пустыми. Даже охрана носила не фуражки и гимнастерки, а шляпы и галстуки.
Допрос, по моим ощущениям, начался часов в восемь.
