Высотная вершина — это переход в иной мир. Себя не узнаешь, не узнаешь и то, что видишь. Сквозь новизну с трудом пробивается радость победы. Она заставляет шептать торжественные слова, и самому себе удивляешься.

Морис Эрцог и Луи Ляшеналь были разведчиками неведомого мира восьмитысячника. Я перечитываю героические страницы повести Эрцога и с содроганием вижу картину, как пятнадцать человек, расположившись на склонах колоссальной горы, помогают подняться на ее вершину двоим, а потом несут вниз то, что от этих двоих осталось: их искалеченные тела, чудом еще живые. Это трагедия высотной вершины.

Альпинист, который способен Туда подняться, не может позволить себе забыть, что теперь нужно остаться живым, успев спуститься. Тогда внизу будет победа.

А на стене победа наверху. Ее берешь руками и пьешь.

Что же касается высотных стен, то там совмещается и то, и другое. Что при этом получается? Трудно сказать, но все-таки кажется мне, что и у высотных стен победа тоже наверху. Есть что-то правильное в том, чтобы, преодолев сложный подъем, там наверху перейти через грань, после которой путь вниз проще.

И наоборот: если путь подъема и спуска самый простой из возможных и один и тот же, то с каждым шагом вверх на пределе сил как бы закрываешь себе все больше и больше путь к возвращению. А высота завлекает. Так, в 1924 году Ирвин и Меллори скрылись на подступах к вершине Эвереста, и больше их никто никогда не видел.

На высоте идешь вверх, как бы не замечая. Тяжелый труд становится целью жизни, нет выхода иного в сознании, как только идти вперед, что означает вверх. Что при этом представляет из себя человек, становится он примитивнее или наоборот? Не знаю, но человек сильно меняется. Сознание сковано, обдумывания простейших задач стараешься избежать, и как выход из этого тупика остается движение. В этом ужасном движении проходят чувства темные и светлые, по силе своей неведомые внизу. Вот как засасывает высота. Но тут должна сработать натренированная воля восходителя. Нужно заставить себя не только работать телом, но и мучительно думать мучительно, потому что иначе не получается — о возвращении.

Принято считать, особенно в книгах, что в необычной обстановке "выворачивается нутро человека": благородство обостряется, обостряется и низость. Но думаю, что это не так. Обостряются только благородство и широта человеческой натуры, потому что обстановка упрощена и сама по себе приспособлена к проявлению благородства. Я не раз замечал, что люди, выглядевшие красиво на восхождении, в житейских ситуациях вели себя очень мелко. Я думаю, что это происходит оттого, что все в жизни боятся разного: одни драк, другие гор, третьи начальства. Когда я встречаю человека, который вроде бы не боится ничего, то я всегда насторожен и ищу в нем какой-то большой скрытый страх.

В альпинизм часто идут люди, которые нигде не чувствуют себя так свободно и уверенно, как в очень немногим людям доступных местностях. К ним отношусь я.

Там у меня нет опасений, что со мной не посчитаются, что меня кто-нибудь попытается унизить, что кому-нибудь я покажусь смешным. Не знаю, только поэтому или по многим еще причинам я хожу в горы, но в них я счастлив.

И как каждый человек, который дорожит чем-то своим единственным и очень драгоценным, я необычайно ревнив. Я совершенно терпеть не могу, когда люди используют горы и престиж альпинизма для достижения своих очень узких и личных целей!

Теперь я расскажу о трагедии на пике Победы.

Можно ли потерявшего силы альпиниста оставить подождать вблизи вершины, укутав, обезопасив (насколько это возможно на тех высотах, где и здоровому надо спешить и спешить), — сложный вопрос. Я бы так никогда не сделал, но тем не менее это довольно трудный вопрос. Если ответить однозначно — нет, если вменить группе в категорическую обязанность, не заходя на вершину, немедленно спускать уставшего, то это может быть источником опасности еще с другой стороны: ведь если каждый человек будет знать, что при его отказе вся группа пойдет вниз, даже из-под самой вершины — то он скорее согласится умереть, чем остановиться. И он умрет — такие случаи были. Поэтому с моральной точки зрения этот вопрос должен быть оставлен для решения самой группы, уже там, а не здесь, внизу. Но такая свобода решения возможна лишь тогда, когда самой большой заботой группы является жизнь каждого человека.

В той группе мнения разделились: Миша Хергиани и Теймураз Кухианидзе говорили об отказе от вершины — двое против четверых. Пострадавший тоже хотел остаться и ждать. Тогда, не обсуждая больше, Миша сказал: "Я немедленно буду его спускать". Правильно он сказал. Не стал бы я там учитывать мнение пострадавшего и вообще бы не стал решать голосованием такой вопрос. Я бы не стал его даже обсуждать, всем вниз немедленно — и все.

Трое по-прежнему хотели идти наверх. Тогда Теймураз пошел с ними, хотя не хотел. Почему? Да просто втроем в связке идти было гораздо сложнее, чем двумя двойками. И Теймураз пошел.

Четверка ушла. Миша, привязав Мишу Кадербиевича (это был Миша Хергиани Младший) на веревку, потащил его волоком вниз по снегу. И в ближайшие сутки Миша сделал для спасения человека то, что было выше человеческих сил. Не знаю, кто бы смог еще такое совершить.

Тем временем четверка взошла на вершину, оставив рюкзаки несколько ниже. На вершине они разошлись. Илико Габлиани и Теймураз начали спуск, а Кирилл Кузьмин и Джумбер Медзмариашвили прошли по гребню дальше. Кирилл хотел найти записку Ерохина.

Ерохина я хорошо знал. Ерохин погиб на Домбай-Ульгене зимой. Он оставил целую школу прекраснейших альпинистов Бауманского училища, которые помнят его и свято чтут. Что было дальше на Победе? Дальше было очень плохо. Погода испортилась, и связки потеряли друг друга. Это было бы еще ничего, но Илико и Теймураз не смогли найти рюкзаков — прошли мимо. И стоянку Кирилла и Джумбера они тоже не нашли. Как они выжили в ту ночь без палатки, без спальных мешков, без еды, без питья, в сорокаградусный мороз, под ветром?

Утром