Четыре часа длилась эта работа. Со всем старанием мы отгоняли накопленную усталость и стремились остаться на высоте — не быть сброшенными. Начало казаться, что мы не одни — вместе с нами тут существуют глубина, небо, ветер и лед, который не хочет нас держать, но пока еще терпит. Толщина его велика, и он выступает далеко над стеной, а мы можем прицепиться только к самому тоненькому слою у его поверхности. Ему даже лень нас скидывать. Потом с каждым шагом и полушагом он начал прочнеть. Это было как выздоровление. Вдруг ветер, который дул раньше снизу, пропал. Мы оказались в спокойствии и тишине. А над головами всплывали и распадались летучие снега. (Вы можете видеть их из долины. Их называют "снежные флаги".) Тот ветер, который их поднимал, дул сверху. Когда мы до него дотянулись, сразу иней нарос на бровях и ресницах.

"Ты поседел, Иосиф!" — сказал улыбаясь Миша.

"Ничего, пусть это останется мне на память, Миша!"

Мы пришли на вершину, а ветер вдруг ушел и оставил нас с ней наедине.

После Донгуз-Оруна

После вся радость от нас ушла. Мы начали спускаться в сторону Накринского ледника. И явилась нам мысль, что надо теперь делать описание… Если такое восхождение не описать, то все пропало…

"Что пропало?" — подумал я. И стеснилось в груди от мысли, как будем мучаться с описанием, не умея этого делать…

Не хотим ничего делать! И рассказывать о горе не хотим. Что спрашивать?! Вот она стоит рядом, никуда с места не сдвинулась. Идите и смотрите! А хотите — лезьте. И мы немножко с Мишей поговорили об этом.

От раздражения чуть не заблудились в районе перевала. Потом ниже у озера стали попадаться альпинисты, которые вышли навстречу. Мы старались быть со всеми очень вежливыми и благодарными. Но сразу поехали в "Шхельду" и забились в свой домик. Я затрудняюсь сказать, что получилось, но мы сидели молча в комнате из четырех стен, выходить не хотели, а на звук открываемой двери поворачивались как на грохот камня.

Нам нужна была тишина. Невозможно было напрягаться для разговора. Каждое слово, которое приходилось говорить, казалось ужасно глупым, а правильных слов сказать не могли.

Ночью я вздрагивал так сильно, будто изнутри вдруг ударяло. И что-то снилось, снилось, но не стена. Утром нам было еще хуже. Мы просто попросили, чтобы к нам, пожалуйста, вообще никто не заходил. А мне захотелось уйти опять на стену.

Но пришел начальник лагеря Арон Исакович Шевелев и сказал:

"Ребята, идите сюда".

Мы вышли с ним за дверь.

"Садитесь в машину".

Никого, кроме нас, в машине не было. Шевелев вел машину и с нами не разговаривал. Я подумал, что если привезет нас к врачу, то повернемся и уйдем. А если захотят помешать, то вылезем в окно.

Потом вижу город — по Нальчику едем. В машине жарко, крыша накалилась, и в городе жара…

"Выпьем водички, ребята", — сказал Шевелев.

Мы вышли и выпили водички. Стоим, смотрим на уличное движение, на дома с открытыми окнами и на собак…

"Я сейчас", — говорит Шевелев. Сел в машину и уехал. Мы пошли по ровному асфальту, походка у нас была грубовата. Никто нас вокруг не знал и ни о чем не спрашивал. В парке увидели цветы, людей, которые отдыхали на скамейках, дети бегали вокруг. Мы прошли весь парк. Вдруг мне захотелось, чтобы подбежал какой-нибудь ребенок и спросил: "Дяди, откуда вы идете?" Тогда бы я ему рассказал, как и где мы были.

Миша вдруг говорит: "Что-то, Иосиф, пятка чешется, опять нам, наверное, дорога предстоит".

Когда мы вернулись в "Шхельду", был дождь, и ветер, и временами принималась пурга. Нас сразу встретил Шевелев и сказал:

"Хорошо, что вы приехали, группа гибнет на траверсе Гадыл-Башкара. Мы ничего не можем сделать, стена обледенела…"

И еще он нам сказал, что слышно, как пострадавшие кричат. Девушка там одна кричала: "Позовите Мишу, Иосифа!"

Мы сразу вышли: Миша, Миша Младший (тоже Хергиави, родственник Миши, вообще-то он был старше, но в альпинизме, при Мише, он сам себя, да и мы его так называли) и я. Пострадавшие оказались на сложной стене. На четвертый день они перешли вершину и начали спуск на веревках в сторону плато Джан-Туган. Остановились ночевать на площадке. А ночью ветер им палатку разорвал, и под мокрым снегом и ветром люди моментально обледенели, и веревки тоже, и сама стена тоже. Теперь двинуться с места люди не могли.

Мы спешили, мы очень спешили и слышали крики. Погода была ужасной. Вой ветра проникал в душу, а руки мерзли мгновенно. Когда мы вылезли на площадку, а те люди увидели нас, то я помню, как стали оживать и светлеть их лица; будто чернота смерти нехотя сползала с них.

Один из пострадавших был очень плох. Мы старались напоить его чаем, но это было трудно. Мы укутали его в сухой мешок и скорее начали спуск.

Он был привязан к Мише на спину, а я их сопровождал. Миша Младший тем временем готовил к спуску остальных. Пострадавший иногда приходил в себя, и мы с ним старались разговаривать. Он сказал: "Осторожнее будьте, не рискуйте из-за меня, я подожду". Он вел себя очень мужественно, но он не выдержал спуска.

Остальных мы спасли.

Если бы мы подошли хотя бы на час раньше! Как получилось, что нас пришлось увезти в город?!

Когда ты овладел альпинизмом, то самое лучшее, что остается делать в жизни, — это спасать в горах людей. И если получилось так, что можно было сделать больше и от тебя это зависело, становится тяжело.

Мы сидели в своей комнате, пришел Шевелев и сказал:

"Ребята, вы не правы совсем. Успокойтесь, не все