Я очень долго переворачивался с одного бока на другой на своей постели, к чему я уже довольно возымел хороший навык. Три доски, поддерживающие мой тюфяк, наконец от частого моего движения с великим шумом упали.

При стуке Виойдетто, вскочив, прибежал ко мне с ужасом, изъявляющимся на лице его. «Какое несчастие постигло тебя?» — говорил он мне.

И как я его с глаз не спущал, не взирая на мое приключение, то приметил я с помощью лунного сияния, одетого в рубашку пажа, который бил себя рукою по бедру...

Я был удивлен сим худым состоянием моей постели, которая мне немало препятствовала после того к восприятию сна, но он держал меня несколько в своих объятиях.

«Мне ничего не сделалось, — отвечал я ему, — возвратись в свое место, ты прибежал некстати, да притом еще и без туфлей, от сего может причиниться что-нибудь дурное; ступай для того скорее». — «Но вы теперь в беспокойстве находитесь». — «Конечно, вы мне оное причиняете, и для того уйдите поскорее, мне ваши услуги теперь не нужны, я вам приказываю идти спать». Он не стал после сего дожидаться моих угроз и пошел спать. Лег он на циновке и вздыхал притом весьма горестно.

По прошествии ночи мои беспокойства исчезли и дали мне несколько времени приятностями сна наслаждаться. Утреннею зарею я, пробудившись, начал обращать повсюду свой взор, дабы увидеть своего пажа.

Вдруг увидел я его, сидящего на стуле и имеющего на себя душегрейку, расчесывающего волосы свои, досязающие до самой земли, которые были природные, развевающиеся и покрывающие всю его спину, рамена и все его лице.

Ничего невозможно было лучшего желать сей картины. Он старался порядочно убрать оные, и белый гребень, сделанный из чистой слоновой кости, никогда не обращался с таким припятством, как в сие время в златоподобных его волосах, коих красота сходствовала с прочими его совершенствами.

Малое движение, которое я причинил при оставлении сна, подало ему причину поспешнее убирать свои букли, осеняющие его прекрасное лицо. Вообрази себе, любезный читатель, в весеннее время восходящую в облаках поутру Аврору с росою, с приятным Зефиром и со всеми ее благовониями, то сие будет превосходнее сего зрелища.

«Виойдетто, — сказал я ей, — возьми гребень, находящийся в уборном моем столике». Чему она беспрекословно повиновалась. Волосы с такою же приятностию, как и украшением были убраны, на верху коих находились алые ленты. После он, взявши свою телогрейку, надев на себя и одевшись совсем порядочно, сел на стул с видом, боязнь изъявляющим, смущенным и беспокойным, кратко, с таким видом, от которого я должен был придти об ней в сожаление.

«Если так необходимо, чтобы я в сей день видела одну укоризну превосходнее другой, то сему я не буду сопротивляться, но позабавимся теперь некоторою загадкою, если возможно», — сказала она. Я же ей отвечал следующим образом: «Уже, Виойдетто, день настал, ты можешь выйти из моей комнаты, не опасаясь посмеяния».

«Правда, что я теперь освобождена сего страха, но как ваша, так и моя равномерно польза заставляет меня, а больше еще понуждает с вами не разлучаться». — «Изъясните мне оную», — сказал я ему. «В угодность вашу: прошу послушать. Господин Альвар, юность ваша и незрелый разум сокрывают от очей ваших опасности, которые вас повсюду окружают. Лишь только я вас увидела под каморою и толь мужественную постоянность в вас приметила, а особливо при воззрении на гнусное явление верблюда, говорила я сама: для свершения моего благополучия, я должна совокупиться с сим смертным, и для сего приму на себя плоть, что уже время учинить. Сей герой, достойный обладать моим сердцем, которого многие его соперники не заслуживали. Они теперь в своем проступке раскаиваются, но какая мне в том нужда? Любимая Альваром и сопряженная с ним, покорена природою. Вы зрели оного последования и конец.

Зависть, ревность, презрение и бешенство приуготовляли для меня жесточайшее наказание, какому токмо мог подвергнуть себя человек моих качеств. Лишенный своего выбора, вы один находитесь в состоянии от оного меня избавить. Лишь только Феб озарит нас своими лучами, то доносчики уже будут в готовности отвесть тебя, яко чернокнижника в суд, вам не безызвестной».

«Постой, — вскричал я, бросая на него гневные взоры, — ты славный и превосходнейший из всех обманщиков; ты объявляешь сим свою любовную страсть, изображаешь оной подобие, и сею мыслью заражаешь свое воображение. Я приказываю тебе не говорить ни единого слова; оставь меня наслаждаться покоем, ежели я токмо оного приятности могу получить, а чрез сие сделаешься способным к восприятию на сие решение».

«Если вы желаете, чтобы я побывала в судейских руках, я об этом не стану спорить, поелику мне все равно, где бы не быть, но только с вами; а если вы желаете каким-нибудь образом удалить меня от себя, то что ж мне к вам и привязываться, да и не могу ли я вас оставить, когда токмо захочу сие учинить, прошу покорно ответствовать мне на сие по порядочнее и яснее. А чтобы я от вас удалилась, то на сие довольно одного вашего произволения, а печалюсь я только о том, что моя преданность, недавно пред вами изъясненная, была чистосердечная, и если вы ее забыли и мою сердечную услугу, то вы учинились в рассуждении меня неблагородным и неблагоразумным».

«Я ничему не верю, как только тому, что я должен теперь отправиться в путь. Я хочу разбудить моего камердинера, который, сыскавши денег, должен отнесть на почту, я поеду в Венецию к некоторому месту, лежащему при Ванейвелле, к банкиру моей матери». — «Вам надобны деньги? Изрядно, что я оные приготовил и имею честь вам оными служить». — «Сохраняй оные для себя, а я, взявши их от женщины, окажу презрительную подлость».

«Я оными вас ссужаю на срок, а не в дар подношу: прикажите мне все то исполнить, что вы должны бы сами учинить с банкиром. Извинитесь письменно пред своим камердинером в необходимой надобности, понудившей вас уехать без его дозволения, а я пойду на почту и найму там коляску с лошадьми; но прежде сего, Альвар, когда я принуждена с тобою разлучиться, и от сего прихожу в превеликий ужас, скажи немедленно: “Дух, принявший на себя плоть единственно токмо для меня одного, я принимаю твою покорность и